Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Пока я говорил, чересчур громко, несмотря на то что ни рядом со мной, ни позади никого не было, насмешливые, иронические глаза сестры Марты исчезли, потому что при последних словах перед моим мысленным взором возник образ моей мамы. Я представил себе ее нежное, румяное лицо, услышал чистый, неповторимо мягкий голос, снова ощутил знакомую радость, которая постоянно пряталась в ее озабоченном взгляде, но вслед за скорбными днями после похорон отца вдруг обрела свободу, однако, как позднее выяснилось, она была лишь вступлением к последовавшей мучительной боли, после чего все мои теории показались мне бесполезной болтовней. Неужели болезнь обострила ее восприятие окружающего мира? Возможно, но только в последние недели, когда боль неожиданно отступила, мама, исхудавшая, осунувшаяся, шепотом повторяла, что она поправится. Я никогда не забуду, как мама сидела у окна и радовалась, завидев в саду чирикающего суетливого воробья.

За что ей суждено было так умереть? И прежде чем я в который уже раз сделал попытку найти ответ на этот вопрос, я заметил — к несчастью, слишком поздно, — что проскочил на красный свет. Светофор разделял проезжую часть надвое и одновременно предупреждал о ремонтных работах на дороге. Чтобы не столкнуться со встречной машиной, я нажал на тормоз, но при этом задел машину из бокового ряда, которая по всем правилам выезжала на зеленый. Однако не успел я съехать на обочину и остановиться, как водитель той самой машины, которую я чуть-чуть поцарапал, уже стоял на дороге. Это был коренастый мужчина с черным ежиком волос на голове и черными усами. Его маленькие глазки сверкали достаточно свирепо, чтобы разозлить меня. Сохраняя спокойствие, я выбрался из машины на развороченную мостовую.

— У тебя что, зараза, глаз нету? Весь бампер мне помял! Чего молчишь, бродяга лысый? Одной ногой в могиле, а туда же — чужие машины калечить! Ну, чего ты там болтал в одиночку? Перед кем руками размахивал? Лечить надо твой блестящий кумпол, пока всех на дороге не изувечил.

Я смотрю на «искалеченный» бампер — небольшую вмятину сбоку.

— Сколько это будет? — спрашиваю я ровным голосом.

— Полсотни, не меньше.

— Думаю, мы сейчас договоримся, по страховке ведь не сразу получишь. — Я вынимаю из кармана и протягиваю ему две бумажки по двадцать пять гульденов.

Он ошалело смотрит на деньги, на время поток брани затихает, а я, не теряя времени, сажусь в машину и трогаюсь по широкой обочине, проезжаю мимо выстроившихся в цепочку автомашин и водителей, которые высыпали на дорогу поглазеть и теперь, когда я проезжаю мимо них, поочередно постукивают пальцем по лбу. Мне вдруг представляется, что это выстроенные в ряд костяшки домино. Я будто нечаянно толкнул первую, и каждая из них, падая, толкает соседнюю: водители не только многозначительно подносят палец ко лбу, но, как по команде, тут же ныряют в свои машины, словно опрокидывающиеся костяшки домино. Я уже ехал по шоссе, но меня не покидало воспоминание детства — наша гостиная, пасмурный полдень, играть не с кем, и от нечего делать я выстраиваю в кружок фишки домино, потом толкаю одну из них, и вот они, задевая друг друга, с легким дробным стуком падают, а мне чудилось, будто круг движется.

Странно, отчего я боюсь вот таких людей. Но в то же время мне было абсолютно ясно, что боялся я не их, а себя — своей ярости, своей силы; мне ничего не стоит одним ударом свалить человека с ног, возможно, даже и убить — вот почему в подобных случаях я стараюсь не давать воли своим эмоциям. Однако, похоже, когда-нибудь я не сумею совладать с собой, и все потому, что когда-то лишний раз сдержался.

В тот памятный вечер, было уже довольно поздно, я бродил по улицам часа два, гонимый неодолимым желанием повстречать наконец девушку и заговорить с ней, решиться предложить ей пойти со мной. Подобные прогулки я предпринимал часто, особенно когда жил у тетушки и дяди; ко мне часто обращались прохожие, спрашивали дорогу, но ни разу, никогда, не удалось мне повстречать девушку, которая бы захотела… А после того незабываемого вечера я не отваживался заговаривать с девушками. Я уже видел ее в тот вечер. Она шла вдоль канала, в темной воде плыло отражение ее одинокой фигурки, а я брел по другой стороне, стараясь придерживаться заданного ею темпа. Нас разделял канал, и, прежде чем я ступил на мост, она уже исчезла в одном из переулков. Но вот я снова увидел ее вдалеке и подумал: как она похожа на Марту, даже походка такая же спокойная. Я прибавил шагу в надежде догнать ее. Девушка сворачивала в какие-то темные переулки, и, насколько мне удалось рассмотреть, в лице ее было что-то от Марты. Или, может быть, так виделось мне в сумерках? На самом деле у нее впалые щеки, как у Марты, или же их сделала такими темнота? Эта девушка — светлая блондинка, а у Марты волосы русые. Она остановилась под уличным фонарем на пересечении двух улочек. Я приблизился к ней и спросил: «Где же я видел тебя раньше?»

Молчаливый взгляд девушки был полон отвращения. Она даже не удостоила меня ответом. Неожиданно из переулка выскочил коренастый мужчина, вполне возможно тот самый, с которым у меня только что произошел инцидент на дороге.

— Чего ему надо? — выкрикнул мужчина, подбежав к девушке.

— Ничего, — ответила она.

Я побежал по переулку, мужчина настиг меня почти у того места, где начиналась оживленная торговая улица, и ударил кулаком в лицо. Мне показалось, что мою голову резко дернули в сторону. Я не ответил на удар, наверное, потому, что чувствовал за собой вину, но, когда он ударил меня во второй раз, я понял, что это уже слишком, однако не успел ответить, потому что как раз в это время между нами вклинился подоспевший полицейский. Так я впервые заговорил на улице с девушкой, и вот чем это кончилось.

Я размышлял о том случае в переулке и вздрогнул от внезапной мысли: злополучное происшествие есть не что иное, как знак смерти. Тебе осталось четырнадцать, нет, уже тринадцать дней жизни. Я усмехнулся про себя. Глупо придавать значение какой-то навязчивой идее. Ведь было же у меня такое раньше, и нередко. Особенно в ту пору, когда я был верующим. Иуда — отличный мужик. Эта мысль помимо воли посещала меня по тысяче раз на день. Христос и Лазарь были гомосексуалистами. Безобидные и в то же время греховные неотвязные мысли совсем иного порядка, чем одна-единственная назойливая идея, от которой нет сил избавиться. Нет, не мысль о смерти — скорее, странного рода пророчество, к которому, пожалуй, стоило отнестись серьезно, но оно не вызывало печали, как та, другая навязчивая идея. Когда моей мамы не стало, я решил поговорить с коллегой — профессором-терапевтом; я спросил его, почему люди умирают от рака, на что он ответил так: счастливый человек от рака не умирает, рак — удел несчастливых. Очень часто этому заболеванию предшествует нечто страшное — потеря горячо любимого человека, сильнейшее потрясение. Рак совершает те же разрушения в твоем теле, что и гложущая тоска в твоей душе. Мне не хотелось верить этому, аргументация казалась излишне простой, чересчур прямолинейной, выводимой из психосоматических причин, но одновременно с этим его слова рождали во мне мысль, назойливо преследующую меня и не поддающуюся никакому рациональному объяснению. Какое же страшное разочарование, какую великую тоску выпало пережить моей матушке? Смерть отца? Но неужели она так сильно любила его? Вполне возможно, но смерть мужа мама переживала не очень глубоко благодаря твердой уверенности в том, что повстречает его на небесах. Более того, в последние годы жизни отец не особенно баловал маму своим вниманием. Он замкнулся в себе, стал неразговорчив, казалось, я живу в доме среди глухонемых. Нет, надо полагать, причина ее глубокой печали была в другом, и, по-моему, я догадывался, в чем. Она проистекала из непоколебимой веры в творца и тревожной озабоченности моей судьбой. Все чаще и чаще для мамы становился очевидным факт моего безбожия, но независимо от этого мама тяжело переживала мою постоянную уединенность и нежелание заводить друзей, встречаться с девушками. Однако самым серьезным ударом для нее был мой отказ от веры. Разговор на эту тему не возникал никогда, но мама поняла все, потому что я вдруг перестал подпевать ей, когда она по обыкновению тихим голосом затягивала духовные песнопения и псалмы. И тогда мама спрашивала: «Почему ты не поешь со мной, как раньше?», на что я отвечал: «Я уже вырос, чтобы петь псалмы», потому что мне не хотелось признаваться в том, что я их больше не могу петь, только не по причине утраты веры, а просто если бы я начал петь, то споткнулся бы на первой строчке и не смог продолжать, и слезы заставили бы меня умолкнуть. Я не хотел рассказывать все это маме, я не мог, ибо в таком случае мне пришлось бы сознаться в том, что на самом деле я ничего более не вижу в вере, а поэтому чувствую себя изменником, и в первую очередь по отношению к ней, и именно это чувство я испытывал, когда пробовал петь псалмы, потому что невозможно было отделить их от мамы, они были частью ее, без них было немыслимо ее существование. Вот почему я никак не мог избавиться от мысли, что заболела мама именно от этого, причем рак горла у нее случился оттого, что слова псалмов застревали в моем горле.