Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Что с тобой? — спрашивает мама и гладит меня по голове.

— Красиво все, — отвечаю я шепотом.

— Смотри-ка, наш Маартен расчувствовался. — Это мама обращается к отцу.

Тот бросает на меня беглый взгляд и слегка приподнимает руку.

Мне кажется, я постепенно начинаю погружаться в сон, глаза потихоньку закрываются. Уже не плоскодонка наша плывет, а берега, сама же лодка замерла на месте. Берега скользят туда, где стоит наш дом, они приближают к нам рыночные постройки. Теперь вокруг нас появились и другие лодки. Некоторые из них обгоняют нас. Из маленькой трубы над рубкой отлетает вверх сизоватый дымок, он словно толкает лодку вперед. Мама говорит, что эти лодки издалека и на них стоит мотор, а я не знаю, что это такое. Однако не решаюсь спрашивать ни о чем: мне страшно, и хочется все-все увидеть, и совсем нет времени на вопросы. Мы подплываем под голубой мост. Кругом сразу становится темно, я крепко сжимаю мамину руку. Над самой головой гораздо быстрее бегущего берега мелькает ребристая поверхность бревенчатого перекрытия.

— Не бойся, — успокаивает меня мама.

Сразу за мостом начинается рыночная площадь — огромное пространство между высокими торговыми павильонами. Не в силах что-либо понять, я озираюсь в растерянности — телеги, лошади, невероятное множество людей.

Они сосредоточенно изучают аккуратно уложенные в ящики овощи, переговариваются между собой, показывают пальцами на какие-то штуки, о назначении которых я не имею ни малейшего представления: они висят над площадью, а под большим навесом — невероятных размеров циферблат с быстро вращающейся стрелкой. Я пока еще не научился пользоваться часами, но определенно знаю, это — часы; с одной стороны, меня поражает то, что время на них почему-то бежит так стремительно, а с другой стороны, я понимаю, что здесь иначе просто и не может быть: гомон, толчея, пофыркивание или ржание лошадей, позвякивание подков, а то вдруг — мощная струя мочи и разбегающийся от нее народ.

Отец подхватывает меня под мышки, опускает на землю. Мы с мамой идем куда-то, площадь остается позади, и я с облегчением перевожу дух. Здесь настоящие, выложенные брусчаткой мостовые. По такой улице очень жестко идти, говорю я про себя и начинаю топать башмаками по земле.

— Прекрати, — говорит мама.

И в тот же миг передо мной вырастает остроконечный шпиль той самой церкви, которую раньше я видел только из сада, а теперь — совсем близко.

— Церковь, церковь, церковь, — твержу я, пока мы не подходим к церкви вплотную. Я внимательно изучаю колокольню: огромный циферблат поблескивает на солнце золочеными буквами. Но сколько бы я ни приглядывался к стрелкам в надежде увидеть, что они все-таки движутся, у меня ничего не получается — стрелки неподвижно застыли, к тому же и площадь перед церковью пуста и безлюдна. Мне хочется что-то сказать, но страх сжимает горло. Меня окружает мертвое пространство, без признаков жизни — ни травинки, ни деревца, и негде укрыться от палящего зноя. Солнце заполняет всю площадь, черная тень колокольни рассекает ее надвое, и в этой тени нет часов. Свет здесь кажется намного ярче, а вокруг черной тени как будто сияет ореол, огненная кайма, подчеркивающая контраст. Я прикрываю ладошкой глаза, сжимаю мамину руку и судорожно глотаю слюну. Солнечные лучи вот-вот проглотят меня, я никогда не видел солнце таким безжалостным и немилосердным. Когда мама вступает на площадь, я тяну ее за руку, умоляю идти по краю, а не через площадь.

— Ну что ты заладил, — сердится мама.

— Не надо через площадь.

Но мама не останавливается, и я зажмуриваю глаза, чтобы не видеть пустого пространства вокруг, однако тотчас широко открываю их и весь сжимаюсь от внутреннего напряжения, потому что мы приближаемся к черной тени.

— Мама, — я почти плачу, — не надо через тень, не надо.

Я упираюсь изо всех сил, и маме приходится тянуть меня за руку, ей тяжело.

— Да что же ты там еще выдумал? — улыбается она.

— Там полоска такая из огня, я не хочу туда.

— Какая полоска, какой огонь?

— Вон — около тени.

— Да нет там никакой полоски, — успокаивает мама.

Но все же она сворачивает в сторону, мы идем вдоль этой тени, совсем близко, я хорошо различаю огненную полосу и вздрагиваю, когда вижу, как большая тень вдруг поглощает мою и я оказываюсь внутри огненной черты. К дому доктора нужно идти как раз по теневой стороне, другой дороги нет, но я успокаиваюсь, потому что ничего со мной не происходит, даже когда моя тень целиком скрылась в тени домов. Дверь отворяется внутрь. Мама идет по темному коридору впереди меня, я первое время ничего не вижу и поэтому сразу не могу разобрать, кому принадлежит этот грозный настораживающий рев, который я слышу. Лишь через некоторое время, когда мои глаза наконец привыкли к этому освещению, я вижу, что это дети. На скамьях вдоль стены сидят мамаши с малышами на коленях. В другом конце коридора распахивается дверь, и на пороге появляется женщина, она прижимает к груди девочку. Та орет благим матом. Я вижу ее окровавленное лицо, рот и думаю: она умирает, но в этой мысли есть что-то успокаивающее, а поэтому я не понимаю, отчего другие дети поднимают рев при виде капающей на кафельный пол крови.

— Ты ведь большой мальчик, Маартен, и не станешь плакать, — обращается ко мне мама.

— Не буду. — Я отвечаю насупившись, потому что мне не хочется, чтобы мама сажала меня на колени.

Плакать после того, как мы прошли через площадь и ничего страшного не случилось, я просто не могу. Мне странно видеть этих плачущих детей. Ведь они такие же, как и я, но кажутся намного меньше, и я словно башня возвышаюсь над ними, хотя меня, единственного, и не посадили на колени. Звенит звонок, и женщина, которая в очереди была первой, проходит в кабинет. Ребенок визжит и брыкается. Первое время, как за ними закрылась дверь, нам ничего не слышно, потом раздается истошный вопль, потом плач и еще вопль. Немного погодя мамаша появляется в дверях с девочкой на руках. Ее лицо почти полностью закрыто огромным ватным тампоном, который постепенно становится красным.

— Следующий, — приглашает мужчина в белом халате.

Так уж здесь заведено — или раздается звонок, или выходит мужчина. Я пытаюсь найти закономерность в этом чередовании: быть может, у детей, которых приглашает мужчина, меньше кровотечение, чем у тех, кто идет по звонку. Мы тем временем продвигаемся по скамейке к кабинету, а в наружную дверь входят все новые и новые матери с детьми. Новички, заслышав плач в кори доре, принимаются хныкать или даже реветь во весь голос. Некоторые при этом кричат: «Не хочу, не хочу!»

А вот я не плачу, только крепко-накрепко сжимаю губы и кулачки. Может быть, я и заплачу, когда подойдет наша очередь, если услышу «следующий», но я знаю точно, что этого не произойдет, если нас вызовут звонком. И вот подошла наша очередь, я слышу звонок, подскакиваю и впереди мамы вхожу в кабинет. Не знаю почему, только мне хотелось услышать именно звонок, а не голос мужчины в белом халате. Однако он здесь, и я начинаю постепенно терять свое мужество, когда поднимаю на него глаза.