Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Впервые это произошло на дорожке, выложенной плитками, во второй раз — во дворе реального училища, а в третий — в нашем доме и возле него. Откуда берутся такие зловещие взрывы ярости, после которых надолго остается не только боль в душе, но и страх перед тем, что в будущем все это может просто-напросто кончиться убийством. В последний раз почти так и вышло, и мне до сих пор непонятно, как же они не подали на меня в суд. Может быть, их остановила смерть мамы вскоре после инцидента. Мне пришлось лишь оплатить их больничные счета: за переломанный нос, ссадины на лице и кровоподтеки на ногах — побил я их, как оказалось, крепко. До сих пор все случившееся когда-то настолько живо и ярко воскресает в моей памяти, как будто произошло вчера. Я стою возле нашего дома, по движению камышей на том берегу отсюда хорошо различимы резкие порывы ветра. Каково приходится бедным птицам в такую бурю? Сколько гнезд будет ни за что разрушено стихией? С каждым налетом ветра из камышовых зарослей доносится тревожное кряканье затаившихся там уток. Косой шквальный дождь вперемежку со звонкой дробью града хлещет по крышам теплиц. Потоки воды текут по лицу, заливают за воротник. Но я не иду домой, потому что мне тяжело видеть мучения мамы. Сейчас к нам должны зайти два старейшины: каждый год они посещают нас для наставления и назидания, несмотря на то что в нашем доме теперь почти ежедневно бывает пастор. Несмотря на то что этим двоим прекрасно известно о критическом состоянии мамы. Но пастор убедил ее в необходимости их визита, отказать она была не в силах и вот теперь растерянно, словно не зная, с чего начать, бродит по комнате: наверное, надо бы прибраться в доме к их приходу. Сейчас явятся старейшины, и что-то произойдет, это она знала наверняка. Мама теперь забывала самые привычные вещи, целиком или частично, обыкновенно она могла вспомнить только, с чего следует начать. Рано утром она выдвигает зольник, но не выносит его, как прежде, в боковую пристройку, а продолжает сидеть около печки и мерно раскачивает головой. Я вижу глаза мамы — скорбные и полные отчаяния, мама отводит их в сторону, но ей нужна моя поддержка. Она задвигает ящик с золой в печь, потом с трудом, рывками выдвигает опять. Я подхватываю зольник у мамы из рук, выношу его из комнаты и возвращаюсь обратно. Но даже этого мама понять не в состоянии: она продолжает двигать теперь уже пустой ящик туда и обратно, без остановки. Я осторожно помогаю ей подняться, усаживаю на стул. Мама почти ничего не весит, она легче любого малыша.

— Мама, ящик пустой. — Я вынужден говорить громко, чтобы смысл слов дошел до нее.

Мама поднимается со стула. Без моей помощи она сейчас даже не в силах расчесать свои некогда иссиня-черные волосы. Теперь они приобрели пепельно-седой оттенок и вследствие облучения выпадают целыми прядями. Теперь надо скорее уехать, я не в состоянии более видеть это. Но, как правило, я остаюсь еще на некоторое время, пока не приезжает медсестра из деревни. Маму выписали из больницы только с условием, что к нам будет приходить медсестра. Иначе просто и быть не могло, ни за что на свете я не мог оставить маму чахнуть в больнице, не хотела этого и сама мама, в ту пору она еще была в здравом уме. Теперь каждое утро, садясь в машину, я боролся с подкатывавшим к горлу комком, сжимал кулаки, прежде чем положить руки на руль, и до боли стискивал зубы, стараясь сдержать рвущиеся изнутри рыдания.

Сегодня пожалуют старейшины.

Я устраиваюсь на мостках через протоку и жду их появления. По временам волна окатывает мои ботинки, но я не придаю этому особого значения. Опускаются сумерки, но, несмотря на это, мне видно, как по тропке вдоль протоки, отчаянно борясь с ветром, к нашему дому пробираются два страшилища на велосипедах, в застегнутых пальто с развевающимися полами, и лишь по белым пятнам лиц в них можно найти какое-то сходство с человеческими существами. Они прислоняют велосипеды к нашему забору и пока еще не замечают меня. Когда я огромными шагами направляюсь в их сторону, они в испуге вздрагивают, пятятся немного назад. Эти двое — из богатых крестьян, одеты во все черное, оба значительно старше моей мамы, и вот это как раз бесит меня. Почему им отпущено жить гораздо дольше, чем моей матушке? Их красные физиономии испещрены мелкой сеткой капилляров — это следы неуемного потребления можжевеловки. Черные картузы шелковистого материала прикрывают их квадратные, тяжелые головы. Несомненно, кальвинизм придуман именно для такого типа людей — губы ниточкой, поросячьи глазки, щеки в красных пятнах, — черты лица у них все же человеческие, и в этом-то вся трагедия.

— Ну и погодка, а? — начинает тот, что выглядит старше.

— Не говори, — откликается второй.

— Я хотел бы вам кое-что напомнить, прежде чем мы переступим порог дома, — говорю я. — Вы, конечно, слышали, что моя мать очень серьезно больна.

Оба старейшины кивают головой.

— Да, одно к одному, сначала отец, теперь мать, — сочувствует мне тот, что помоложе. — Но Господь воздаст вам по заслугам.

— А отец-то совсем неожиданно… — подхватывает второй.

— Чего уж там, ведь скоропостижная и безболезненная смерть — благодать божья, — говорю я.

— Нет, — голос старшего звучит строго, — я не согласен с вами, и внезапная смерть не есть благодать Господа нашего. Ваш отец не смог подготовить себя к смерти и ко встрече с Богом Живущим, Владыкой небесного воинства. Ваша матушка должна сейчас подготовиться, и поэтому нам необходимо пройти к ней.

Я молча смотрю на старейшину, тот, собираясь с мыслями для предстоящей беседы, протирает белым носовым платком свой лысый и гладкий череп. Лет через десять и я буду такой же. Мне ничего не стоило бы сейчас двумя-тремя меткими ударами загнать его в воду, но я сдерживаю себя.

Послушайте, моя мать сейчас не в здравом уме, болезнь затронула ее мозг, и она на самом деле в очень тяжелом состоянии. Поэтому лучше будет не заниматься этой подготовкой, все равно она ничего не поймет.

— Доктор говорил нам. Господь подвергает ее суровым испытаниям. Ибо кого любит Господь, того наказывает, помните об этом. От мудрецов и разумных сокрыто сие, детям же малым открыто будет, так неужели мы оставим ее сейчас, когда ее покинул разум?

Я резко поворачиваюсь и иду к дому, распахиваю дверь, в прихожей они снимают свои тяжелые пальто и картузы. На их округлых животах позвякивают золотые цепочки для часов.

Мы проходим в комнату — я впереди, старейшины шаркают сзади. Мне необходимо уловить движение их глаз, когда они увидят маму, седую, высохшую, измученную болезнью.

— Так, сестра, — говорит старший, и лица обоих остаются непроницаемыми, ничто не в состоянии тронуть их, — болеешь, я вижу. Тело бренно, а вот как душа? Ведь это главное.