Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Ну ступайте, ступайте же, — она продолжает еще отмахиваться рукой, — прегрешила я перед Святым Духом, ну что ж из того, а вы идите, прощения нет, мне тем паче… нет… грешна я… ступайте.

— Да, но… вечер положено завершить молитвой.

— Ладно, — соглашается мама, — молитесь, но для меня все равно нет прощения.

— Неслыханное дело, — возмущается старший, — это нельзя оставлять так.

— Я начну, пожалуй, — говорит второй старейшина. — О любовью дарящий и милосердный, исполненный справедливости Господь наш и Вседержитель, к Тебе обращаем мы молитву свою. День миновал, и закончились дела наши. Благодарение Твоей бесконечной любви и состраданию к заблудшим овцам. Твой перст, Господи, указал нам истинный путь — Твоею волею пришли мы сюда, яко орудия в руке Твоей, дабы спасти двух любимых чад и склонить их к послушанию. Молим Тебя, Боже Всесильный, обрати к себе и во службу себе нашего меньшого брата, чье сердце глухо, а душа зачерствела к Твоим законам и уставам, да преклонятся колена его перед Престолом Благодати, и да обретет он веру в Тебя, крепость наша и спасение. Господи наш, Иисусе Христе, яви милость Твою к несчастной сестре, ее призовешь Ты скоро под кущи свои из земной юдоли. Она, Господи, бредет уже долиной скорби и печали, но сердце ее не слышит Твоих законов и наставлений. Грешна она, и быть ей на веки вечные отлученной, и навсегда ей пропасть, если не обратится она на путь истины! И тогда Ты скажешь ей: поди прочь, неверная раба, за врата, во тьму внешнюю, где негасимое пламя, где не гибнет червь, и будет за грехи ее бесконечное страдание, коего Ты дал ей испытать лишь малую толику на земле…

Я сижу, как полагается в этих случаях, сложив руки и прикрыв глаза, и чувствую, как темнота передо мной постепенно багровеет. Я еще владею собой, пока старейшина, обращаясь к богу, расточает угрозы по моему адресу. Однако, когда он все тем же расчетливо выверенным громким голосом начинает терзать маму, меня охватывает дрожь. На слове «толика» я взвиваюсь со своего места, но еще не успеваю поймать взгляд старейшины и обрушить страшный удар на это лицо, как в моем сознании молнией проносится мысль, что во время молитвы его глаза с каким-то отвлеченным любопытством блуждают по комнате. За словом «толика» я разбираю еще два слова, потом — тупой незнакомый звук, я второй раз бью его в лицо, хватаю за отвороты черного пиджака, волоку по комнате.

— Брат мой, брат мой! — кричит старейшина, он шарит рукой по стене и нащупывает возле печки кочергу. Удар приходится мне в плечо. Внезапно все вокруг чернеет. Я уже не отдаю себе отчета в своих действиях, помню лишь, что, вышвыривая их из комнаты, я пинал их ногами, что они сначала отбивались кочергой, потом — руками и ногами, но куда им, старым и слабым, — спотыкаясь и падая, они кое-как доковыляли до входной двери, но остановились, не зная, как открыть, сжались в комок, в страхе прикрывая лицо руками.

— Маартен, — тихо зовет мама.

Ее голос на короткое время отрезвляет меня, этого мгновения достаточно, чтобы старейшины наконец справились с дверью и вырвались в спасительную ночь. Я хватаю с вешалки их пальто и картузы, выбрасываю им вслед. Руки у меня в крови, покрыты ссадинами. Старший остановился неподалеку от дома, подбирает с галечника одежду.

— Ну, держись теперь, — шипит он сквозь зубы.

Ярость с новой силой вспыхивает во мне. Я выскакиваю наружу, мелкие камешки веером разлетаются у меня из-под ног, в слепом угаре я отрываю старейшину от земли, делаю несколько шагов к воде и швыряю его в кипящие пенистые волны.

— Я утоплю тебя! — доносится до меня чей-то голос. Может быть, мой?

Второй старейшина во весь дух улепетывает по дорожке, сначала он даже не садится на свой велосипед, а, держась за руль, мелкой рысью семенит вдоль кромки воды. Потом с неожиданной легкостью вдруг вскакивает в седло и мчится прочь, подгоняемый теперь попутным ветром. Он еще успевает на ходу бросить опасливый взгляд в мою сторону, его лицо искажено страшной гримасой. Только сейчас я понемногу начинаю успокаиваться. Несколько раз я уже слышал захлебывающийся визг второго старейшины. Я возвращаюсь к мостику, под которым он барахтается в воде, помогаю ему выбраться. И вот он на мостках, насквозь мокрый, задыхающийся. Он плетется прочь, без оглядки, едва переставляя ноги. Спотыкается. Ощупывает руками разбитое лицо и сплевывает раз-другой. Я смотрю ему вслед, и до меня постепенно доходит, насколько серьезно все, что произошло. Я прихожу в себя, как всегда после приступа ярости. У меня еще есть немного времени, чтобы отыскать укромное местечко, где можно выплакаться. Я пробираюсь по дорожке навстречу штормовому ветру, и безостановочные потоки ливня смывают первые слезы, приходит облегчение. Оплачены счета, розданы долги. На меня нисходит прозрение, я теперь с полной уверенностью, которой всегда кичатся кальвинисты, знаю, что все христианство — сплошной обман, а жизнь — низкая ложь, что где-то в глубинах вселенной бог безудержно хохочет над моим горем, тот самый бог из десятого воскресенья Господня, который отеческой рукой ниспослал маме тяжелый недуг, эту «малую толику» мук адовых. Таков бог из Гейдельбергского катехизиса, в ненависти своей к людям он изобретает для них рак горла. На что уж подлы люди, а и те не способны уничтожать себе подобных таким оружием, которое избрал бог. И пусть я сейчас плачу — это естественно после недавнего взрыва ярости, — все же душа моя обретает покой, потому что двое из его прислужников получили сегодня хороший урок.

Весь следующий день, субботу, я провожу в своем кабинете. «И суббота будет милой — лишь бы солнышко светило», — любит повторять мама, но солнце нынче светить не желает. Небо переливчато-серое, как бывает в туманную погоду, и, хотя тумана сегодня не видно, воздух пропитан им. Я жду, когда за мной придут. Мне трудно представить себе, что полиция не явится. Работа не идет, в окно мне хорошо виден притихший камыш. Если они приедут, что я должен сделать? Наверное, позвонить медсестре. Но она заранее поставила условием, что по субботам и воскресеньям у нее будет выходной. Может быть, они успокоятся, если я обещаю им никуда не уезжать. Что же их так долго нет? И где эти разделанные под орех старейшины? Серая жемчужность воздуха, кажется, изнемогает в ожидании, весна уже на пороге, она может начаться в любой момент, потому что ее ароматы я чувствую даже в своем кабинете. С пяти до семи в нашем саду не умолкает черный дрозд — словно и не было бури, — а его подружка тем временем ремонтирует гнездо. Куда ни посмотришь — везде суетятся птицы, хлопочут над восстановлением жилья, разрушенного стихией, туда и сюда шныряют стайки скворцов, над свинцовой гладью воды пролетают косяки гусей. Мама чем-то занята в большой комнате, мне слышно, как она тихонько напевает «Предстану я пред Божьим алтарем, пред Господом, Творцом, источником блаженства», ее голос снова вдруг обрел былую чистоту и уверенность, но мне слышится в нем какое-то смутное предвестие; я не могу, я отказываюсь представить себе это. Я спускаюсь вниз, мама все еще поет псалом; к ней вернулась память, и на какой-то миг мне кажется, что болезнь отступает. Этот миг подобен короткой вспышке света в ночном мраке, сразу после которой темнота сгущается еще плотнее. Мама стоит у окна. Она как будто не замечает меня: глаза ее устремлены в далекое серое небо, голос становится все тише, она повторяет один и тот же стих; дойдя до слов «и после краткого страданья блаженством вечным одарит», мама неспешно направляется к своей кровати, которую уже давно перенесли из спальни в гостиную. Она опускается на постель, продолжая петь старинный псалом, умолкает, вновь возвращается к нему, и вот тогда начинает казаться, что слова исполняются глубокого смысла, даже это «страданья», которое, похоже, было вставлено только в угоду благозвучию.