Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Ты уже профессор, — с восхищением говорит она.

— Да, зато у тебя двое детей.

— Двое. А ты еще не женился?

— Пока нет. А ты училась в консерватории?

— Да, но ушла оттуда.

— Фортепьяно — инструмент особый, — продолжаю я, — если учишься на скрипке, то в крайнем случае всегда можно найти место в каком-нибудь оркестре, но пианист должен выбиваться в солисты — а для этого нужны исключительные способности, — иначе тебе светит лишь карьера учителя музыки.

— Дело не в этом, я, возможно, и достигла бы чего-нибудь, но я должна была ежедневно проводить за роялем по нескольку часов, что при моей склонности замыкаться в себе могло кончиться совершенной изоляцией.

Никогда в жизни я не имел возможности говорить с Мартой так долго и так много. А тут могу разговаривать с ней сколько угодно, совершенно запросто, пусть даже о пустяках, тридцать лет моей жизни вдруг обретают цвет и блеск.

— Хорошо, если бы пришли Янни и Тини. Они сейчас живут в Амстердаме, учились там, говорят, неплохо устроились. А знаешь, я ведь никогда не была в Амстердаме. Вот ужас, правда?

Была бы ты моей женой, думаю я, ты побывала бы и в Амстердаме, ты объездила бы весь свет.

— В Амстердаме нет ничего особенного. Вот Лондон — это здорово, красота, там что ни площадь — то сад.

Ей не понять меня, ни за что не понять, ведь она не боится пустых площадей. У нее слегка подведены глаза, и она на голову ниже меня. Странно. Я всегда считал, что мы одного роста. О чем же с ней поговорить еще?

— Пойду посмотрю, может, еще кого увижу, — говорит она.

Оно живет, нетронутое, сохранившее первозданную чистоту, эфемерно-призрачное чувство, не подвластное словесному определению, выразить или, скорее, вызвать которое, да и то лишь поверхностно, можно разве что в музыке, моцартовской арии «Non sò piu» и адажио из Шестой симфонии Брукнера. Изумление и восторг охватывают меня одновременно — вот ведь в чем заключено самое главное, что придает смысл нашему существованию. Эта мысль не покидает меня на протяжении урока биологии, который проводят специально для нас. Все остальное в жизни — не преходящее, а просто лишнее. Погруженный в раздумья, сосредоточенный и счастливый, я думаю о ней, а класс в это время дрожит от хохота, но их шутки меня не интересуют. Следующий урок — родной язык; мы с ней оказываемся в одном классе, все места заняты, и она стоит, прислонившись к стене; мне стоит большого труда удерживать себя, чтобы не смотреть все время в ее сторону. Но я боюсь упустить малейшее движение этого лица, морщинок в уголках рта и вокруг глаз, хочу запечатлеть в памяти ее улыбку, каждый взлет ее бровей, я должен сохранить все, чтобы потом наедине с самим собой раскладывать эту коллекцию грустных воспоминаний. Мне хорошо известно, что я никогда не смогу воспользоваться именно этим сокровищем, потому что до сих пор не умел вызвать в памяти ее лицо, лишь изредка, быть может, она станет являться мне в ночном сновидении или в тот неуловимый миг на грани сна и яви, поэтому чем больше запечатлеется во мне сейчас, тем выше будет шанс, что редкие счастливые мгновения, ускользнув от тщательно скрываемых памятью, а поэтому недоступных воображению воспоминаний, все же обретут когда-то реальные контуры.

Учитель нидерландского вызывает меня.

— Назовите лучшую книгу Симона Вестдейка.

Я понимаю, что сейчас моя очередь отвечать в той же шутливой манере, как здесь заведено.

— «Последний шанс». — Я смотрю прямо в глаза Марты.

Класс хохочет. Совсем не обязательно, чтобы твои ответы были на самом деле остроумны, просто всем сейчас весело, достаточно любого, самого незначительного повода, и смех вспыхивает с новой силой. Я чувствую, как кровь приливает к щекам, я смотрю на нее, я ничего не могу поделать с собой, она только улыбается, опускает глаза, а в следующее мгновение, откуда ни возьмись, появляется человек и, вклинившись между ею и мной, фотографирует ее группу. Во что бы то ни стало я должен заполучить этот снимок. И негатив тоже. Я закажу тысячу копий, тысячу увеличенных портретов, я развешу их дома, в моем кабинете, в моей теплице. Я уже словно вижу эту фотографию и продолжаю смотреть на Марту, я стараюсь подыскать самые остроумные ответы на вопросы учителя. Мне разрешают сесть, она смотрит в мою сторону, и в ее взгляде, ровном и дружелюбном, нет ни тени укора или неприязни.

Уроки заканчиваются, я брожу по школьным коридорам, но ее нигде нет. Вот столовая. Она там разговаривает с женой Йохана Костера, который сидит рядом. Я подхожу ближе. Йохан отправляется за кофе, его жена отлучается в туалет, и я снова остаюсь наедине с ней.

— У тебя есть пианино? — Я не знаю, о чем бы еще спросить.

— Пока нет. Но скоро должны привезти. Мы понемногу рассчитываемся с долгами.

— А что за инструмент?

— Старый немецкий рояль. Черный, но мы хотим перекрасить его в белый цвет.

— Да, но белый рояль не так-то легко продать?

— Так мы и не продаем, а покупаем, — отвечает она со смехом, — это подержанный инструмент, неужели ты подумал, что нам по средствам новый? А сам ты играешь?

— Нет, я собираю пластинки.

— Конечно, классику?

— Да.

— Классика — это не все, есть и замечательная поп-музыка.

— Что же ты станешь играть на своем немецком рояле?

— Мендельсона, Моцарта, Брамса. У Брамса столько грусти. Ну… знаешь, а у меня при себе фотография детей. Подержи, пожалуйста, сумку, сейчас достану. Вот, полюбуйся.

На снимке маленькие мальчик и девочка. Они совсем не похожи на свою мать. Марта на заднем плане. На фотографии ее просто не узнать, как будто некто взялся нарисовать ее портрет, плохо представляя себе, как она выглядит. Тем временем возвратились Йохан с женой.

— Марта, какие прелестные ребятишки! — Восторгам их нет конца.

— Правда?

— А фотография мужа у тебя есть? Никогда его не видела.

— А Маартен видел, — говорит Йохан. — Правда?

— Да, — бросаю я небрежно.

Я мысленно вижу грузного брюнета, с усиками. С какой легкостью, однако, я вспомнил этого человека, хотя видел его всего один раз. Фотографии мужа у нее по счастливой случайности не оказалось. Она просит меня принести ей кофе и что-нибудь перекусить. Но буфет разобрали почти весь, так что мне достается последний бутерброд с ветчиной.

— Половина — твоя, за то, что ты такой заботливый. Вот разделаюсь с ним и побегу домой, мне бы не хотелось оставлять детей надолго одних.

Теперь я даже могу понаблюдать, как она ест. Временами она поднимает на меня глаза, улыбается светло и мудро. Догадывается ли она, что сейчас творится у меня на душе?

— Что ж, Маартен, до встречи.

— До свидания, Марта.

Как странно и церемонно звучат наши имена, но я знаю, что придет день, когда и это я буду вспоминать с грустной радостью. Второй раз в жизни я пожимаю ей руку и осмеливаюсь взглянуть прямо в глаза. Она внимательно смотрит на меня, в дружелюбно-ироничной улыбке ее глаз я угадываю теперь молчаливое сочувствие.