Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Была красивой, — отвечаю я, — потому что низменности и болота всегда красивы. Но все это уничтожили: понастроили дорог, не посчитавшись с природой, без какой-либо на то нужды обезобразили современными домами польдеры. Лишь кое-где еще случайно можно наткнуться на клочок нетронутой природы. Но такой красоты, как в Шиниге-Платте, у нас невозможно представить.

— А неплохо мы придумали с программой-миди, — говорит Эрнст.

— Если не считать «трубы» на Обербергхорне. — Я говорю это не потому, что так думаю, но с целью сбить с него спесь.

Где-то в глубине поблескивают огоньки Интерлакена, и Адриен говорит, обращаясь ко мне:

— Ты знаешь стихотворение «Осень» Рильке?

Я мотаю головой, и она приглушенным голосом, хотя кругом никого нет, читает по памяти:

Сон не идет. Зато пришел страх. По временам я не могу сдержать дробный стук зубов. С меня градом льет пот, будто я только что вышел из воды. Я падаю и падаю в «трубу», вижу это падение, оно повторяется и с других вершин, не только с Обербергхорна, я проваливаюсь в страшные пропасти, и где-то внизу поблескивает Бриенцское озеро. Кошмарные горячечные видения, их невозможно отличить от правды, хотя я знаю, что не сплю, что все это мне кажется, но не могу совладать с громоздящимися фантасмагориями. Вот я, истекающий кровью, лежу, распростертый, на скалах, и снова я обрываюсь вниз, мелькают зеленые склоны гор, подо мной сосны, сейчас они пронзят меня, но нет — это остроконечные скалы, мне суждено упасть на них и погибнуть от голода и жажды. И снова это жуткое падение, я делаю отчаянные попытки прогнать кошмары и вызываю в воображении картины прошлого: тростниковые заросли в солнечных лучах летнего дня, стаю кроншнепов, брачные танцы чомги, — тогда приходит облегчение, но на короткий момент, и в следующий миг я падаю, безудержно лечу в бездну.

Должно же хоть что-то помочь мне избавиться от страшного кошмара. Вот я — ангел, и у меня вырастают крылья. Я уже не падаю, а плавно опускаюсь вниз, озаренный ярким солнцем; приходит сон, и с ним сразу — обрыв, падение, я просыпаюсь, голова гудит, адская боль кончается где-то у самого темени; чтобы отогнать жуткие картины, я как можно шире открываю глаза в кромешной темноте, но стоит мне закрыть их, и все повторяется. Я стремительно падаю, ловлю ртом ускользающий воздух, задыхаюсь в горячих подушках, постельное белье мокрое насквозь, простыни липнут к телу. Я представляю себя висящим под куполом парашюта, забываюсь в тревожном полусне — и срыв, на меня летит Бриенцское озеро. Приходя в себя после мгновенного забытья, я с каждым разом все острее чувствую невыносимую головную боль. Я сажусь в постели, открываю окно моей спальни. На ощупь отыскиваю гроздья винограда и прижимаю их к пылающему лбу. Тотчас боль разливается по всей голове. Я глотаю ягоду за ягодой, живительная прохлада разливается во мне, и веки тяжело опускаются, я забываюсь. На миг. Я падаю, падаю. В мертвенной тишине повисло немилосердное солнце. На меня надвигается громадная пустая площадь, она разобьет меня вдребезги, бежать, бежать от кошмара, я пытаюсь и не могу открыть глаза, видение держит меня — хотя я знаю, что давно не сплю, — с бешеной скоростью несет на каменную твердь. На площади резко обозначились страшные тени, я кричу, но звука не слышно. С неумолимой быстротой площадь летит на меня. Спасенья уже нет, только бы не попасть на одну из этих теней. Я приближаюсь, но тени нет, это живая изгородь, и солнце играет в дождевых каплях на зеленых листьях. Неожиданно по ту сторону я вижу ее лицо в обрамлении черных кудрей, с ярким румянцем от быстрой езды против ветра. Мне хочется окликнуть ее, но голоса нет, хотя я уже не падаю. Я вглядываюсь в ее лицо, но она не смотрит на меня, и, даже если бы ей захотелось это сделать, она не увидела бы меня, потому что я не существую. Она медленно идет вдоль изгороди и улыбается. Ей сейчас хорошо, она полна счастья. Что же радует ее? Вечерняя заря в горах? Нет, ведь сейчас раннее утро, просто я плохо разглядел: блестящие капли на листьях — росинки. Мне показалось, она чуть повернула голову туда, где должен быть я, она не видит меня, хотя я где-то рядом над зеленым кустарником. О эта дивная походка, спокойная, неторопливая! Я вижу ее лицо, во мне разливается блаженная истома. Сердце замирает, оно уже не колотится в бешеном ритме, дыхание возвращается ко мне. Утренний ветерок ласково треплет большие зеленые листья. Черные кудри мягко скользят по лицу от его нежного прикосновения. А она плавно движется вдоль зеленой стены и не уходит, хотя изгородь уже кончается, она не исчезает, я вижу, что там, где ступает ее легкая нога, тают черные тени на площади; меж камней прорастает сочная зелень, трава устилает своим ковром всю площадь, и вот это уже изумрудный луг; медленно возвращается сознание, ее лицо остается, оно рядом. Никогда прежде я не видел его так отчетливо, как сейчас. Уходит напряжение, и нет больше дрожи, нет холодного пота. Я вглядываюсь в нее, все еще не веря глазам, что она рядом. Остановись, мгновенье! Вдалеке колокол ударяет один раз, ему откликается другой, но пока я на миг отвлекаюсь и тщетно пробую определить, который час, видение передо мной теряет очертания и неумолимо растворяется в окружающем мраке. Я бессилен удержать его, но сладостное, ни с чем не сравнимое блаженство разливается в груди, по всему телу, неведомое райское умиротворение, оно уносит прочь и боль в голове, и страшное падение, и есть в нем нечто большее, огромное, неизмеримое привычными словами — то вечное, что было, есть и будет.

Бесшумно появляется он в комнате, где мы с мамой сидим за столом и завтракаем. Наверное, вошел через кухонную дверь, мы не видели его в окно, потому что шторы еще задернуты.

— Как ты меня напугал, Адриан, — говорит мама.

Я смотрю на дядю. Радужка левого глаза у него черная, так что кажется, будто там один зрачок, а правый глаз — светло-карий с зелеными крапинками. Взглянешь в эти глаза, и, если ты хотел ему возразить, слова застрянут у тебя в горле.

— Ты свободен, у тебя каникулы? — спрашивает он меня.