Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— А ну-ка поди сюда, — позвал Йапи.

Поскольку я ждал от него в лучшем случае увесистой затрещины (однажды я видел, как он взгрел нашего соседа, пустившего на суп одного из его голубей), то хотел ретироваться. Но путь к бегству был отрезан, ибо дверь за моей спиной захлопнулась, а ключей у меня не было. Так я и стоял, прижавшись к входной двери, а Йапи сам двинулся ко мне со своим велосипедом и воркующими голубями, и я подумал: если только он меня ударит, я пну как следует его корзину с птицами.

Но, не доходя до нашего крыльца, Йапи остановился; предзакатное солнце освещало его фигуру в кожаном пальто, я увидел красноватые глаза на круглом детском лице, плотно охваченном кожаным шлемом. Его красные глаза поблескивали, и он улыбался.

— Обстрелял ты ее, значит.

— Не ее, — храбро уточнил я, — а ее суп.

— Молодец, — прошептал он и быстро оглянулся по сторонам, в глазах его мелькнул страх, — молодец, продолжай в том же духе.

Затем, опершись правой ногой о ступеньку, он сел на велосипед. Голуби в корзине громко заворковали, потому что их сильно качнуло.

С этого вечера мы стали друзьями, насколько вообще могут стать друзьями мужчина неопределенного возраста и мальчишка одиннадцати лет. Часто, завидев из окна передней комнаты, как он со своими голубями выходит из дому, я откладывал книжку и бежал на улицу, чтобы в вечерних сумерках перекинуться с ним парой ничего не значащих фраз.

— Погодка-то голубиная!

— Недурна, было бы и во Франции так же.

— Их туда отвезут?

— Да, ночью, а утром выпустят.

— А не твои голуби были первыми на прошлой неделе?

— Нет, не мои.

— Жалко.

— Да разве дело в этом, важно моральное удовлетворение, хотя и от премии я бы, конечно, не отказался.

— А тебе удалось хоть раз победить?

— Нет, еще ни разу.

— Ни разу?

— Да, наверное, потому что я слишком хорошо отношусь к своим голубям. Плохих нужно без всякой жалости выкидывать. Часто разевают клюв — прочь их. Глаз мутный — сворачивай им шею. Заболеют — пришиби кулаком по голове. Стареют — прямая дорога в суп… Вот тебе и вся премудрость. А я не могу их убивать, я люблю каждого голубя, который у меня есть. Да, малыш, держать голубей — это самое прекрасное на свете; стоит завести голубятню, и у тебя хватит сил вынести все, ты и не представляешь, сколько испытаний обрушится на тебя в жизни.

И он уезжал на своем разболтанном велосипеде под громкое воркование голубей. И даже когда скрывался за углом, еще долго слышался их мелодичный перебор.

Так мы разговаривали друг с другом целый год, но потом случилось нечто, на первый взгляд не имевшее к голубям никакого отношения, но решающим образом повлиявшее на все последующие события. Однажды весенним вечером я стоял на крыше шлюза и изучал пустынную улицу. Внезапно на углу Дамплейн появился черный фургон, который свернул в нашу улицу. Казалось, фургон движется вперед только потому, что кто-то толкает его сзади, и едва этот невидимый кто-то перестал его подталкивать, он прокатился еще несколько метров по инерции и замер, будто по чистой случайности, перед домом Куна, Йапи и Клазин. Шофер вылез из кабины и сгрузил три здоровенных мешка. Он подтащил их к двери с кабаньей головой, позвонил и, когда ему открыли, заволок их в пустой магазин. Я подумал было, что это корм для голубей, но шофер вернулся к машине, выгрузил еще два мешка и один за другим оттащил их к нашему крыльцу. Я спустился с крыши шлюза и уже с порога нашего дома услыхал голос отца:

— И что прикажете делать с этим горохом?

— Перебирать, — ответила мама.

— Что перебирать?

— Плохие горошины отделять от хороших, — пояснила мама. — Я прочла объявление в «Де Схакел»: перебирайте горох для портовой консервной фабрики и заработаете кучу денег, оплачивается каждый килограмм выбранного вами плохого гороха. Вот я и решила: а не взяться ли мне за эту работу, ведь несколько лишних центов нам не помешают.

— Ты что же, прямо здесь, в доме, собираешься перебирать свой горох? — с угрозой в голосе поинтересовался отец.

— Да, — кротко ответила мама.

— Та-ак, — сказал отец, — знай я об этом раньше, то смею уверить, что ни одна горошина не проникла бы за порог моего дома, а эти два мешка — последние, которые ты переберешь, и если привезут еще, я собственноручно снесу их Йапи, пусть скормит своим голубям.

— У Йапи уже есть горох, — вмешался я, — туда они тоже привезли.

— Что за низость, — сказал отец, — заморочить женщинам их куриные мозги, посулив деньги за надомную работу. И каковы жулики, мало того, что нет более гнусной работы, чем перебирание гороха, так они еще придумали платить за плохой горох! Но ведь, если в таком вот целом мешке лежат только лишь три гнилые или сморщенные горошины, можешь обыскаться, все равно больше не найдешь. И учти, стоит тебе просидеть за этим делом хоть один вечер, смело иди покупай очки, да непременно величиной с чайные блюдца.

Но мама уже развязала один мешок, поставила на стол три тарелки, наполнила одну горохом и стала его сортировать. Невероятно быстро она разделила горох на три части. Красивые круглые горошины отправлялись на вторую тарелку, а бурые и сморщенные — на третью. Управлялась она на удивление споро, но все-таки к концу вечера перебрала гороха до обидного мало, глаза у нее покраснели и слезились, а в тарелке с плохим горохом едва покрылось дно. Назавтра вечером она снова расставила перед собой тарелки.

Мне стало ее жалко, и я предложил:

— Давай помогу.

Немедленно мне были вручены три тарелки, и я храбро принялся сортировать, хотя уже через полчаса глаза горели как в огне. Этим же вечером три тарелки получил и отец, около часа он тоже разбирал горох, поминутно повторяя:

— Ну и устрою же я похороны этим сукиным сынам с фабрики. Если бы за этот горох мне платили в миллион раз больше, чем за мою дерьмовую работенку, я все равно бы не стал его перебирать, это моя последняя тарелка.

Когда зажгли верхний свет, он ни с того ни с сего смахнул весь свой горох на пол и заорал:

— Я вам не сортировальная машина!

С заплаканными глазами мать стала собирать раскатившийся по комнате горох, а я тихо выскользнул в коридор, открыл входную дверь и полной грудью вдохнул запах весны. На противоположной стороне улицы распахнулась дверь с кабаньей головой, и на пороге появился Йапи, по своему обыкновению с головы до ног в коричневой коже. Фалды его длинного коричневого пальто мягко покачивались на ветру, чем-то напоминая крылья, коричневый кожаный шлем плотно облегал голову. В мягком сумеречном свете крючковатый нос клювом выступал на лице. Когда он, толкая велосипед, подошел ближе и я услыхал тихое журчание его голубей, он спросил с округлившимися глазами: