Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

На следующий день, сразу после ужина, я вышел на улицу. Постоял возле дома, слушая, как поют дрозды на дымовых трубах. Затем медленно побрел к шлюзу и тут услыхал, как меня окликнули, хотя улица казалась совершенно пустынной. Может, позвали из какого-нибудь дома? В замешательстве я повернул обратно, вновь услыхал свое имя и только тогда поднял глаза вверх, к темному вечернему небу. Высоко надо мной, на крыше своего дома, сидел Йапи.

— Их еще нету, — крикнул он, — жду с минуты на минуту.

— Кого? — спросил я, хотя прекрасно знал, что он говорит о голубях. Но ведь надо же что-то сказать.

— Вдовцов, — пояснил он. — Ничего не понимаю: погода хорошая, да и отвезли их не так уж далеко.

— Они что, должны прилететь сегодня вечером?

— Обязательно, — сказал он, — я буду ждать, пока они не вернутся.

— Но они же не летают ночью?

— Еще не ночь, и не забывай: это вдовцы, они рвутся домой во что бы то ни стало.

Я снова зашел в дом.

— С кем это ты разговаривал? — спросил отец. — Я никого не видел, а ты стоял и надрывал глотку как ненормальный.

— С Йапи, — ответил я. — Он сидит на крыше, ждет своих голубей.

— Однако бойкий парень, — заметил отец, — для его-то лет.

Той ночью мне снились голуби, которых научили перебирать горох. Они ходили по столу, где стояли три тарелки, выклевывали с одной тарелки плохие горошины и, не утруждая себя раскладыванием, глотали их, хоть я и кричал: «Остановитесь, ведь платят за плохой горох». Но они не слушали меня, потому что с моих губ не сорвалось ни звука, и знай себе ворковали, словно занимались ухаживаниями, а не перебирали горох. Проснувшись, я все еще слышал воркование голубей; казалось, оно становится громче и сильней по мере того, как я высвобождался из-под власти сновиденья. Я вскочил с кровати, подбежал к окну и выглянул наружу. То, что я увидел, жутко меня напугало, я отпрянул от окна и спустился вниз. В комнате уже сидел отец, в дурном настроении; барабаня пальцами по подлокотнику, он проворчал:

— Ночью опять ударил мороз, а ведь уж май на дворе.

Я потащил его за собой.

— Ну взгляни, взгляни же!

— Что там еще? — недовольно спросил отец, но я уже бежал к окну, подняв руки к лицу, чтобы тотчас закрыть ими глаза, если то, что я увижу, окажется невыносимым. И вдруг, когда я, не в силах отвести взгляда, смотрел на крышу дома напротив, меня осенило: он же просто спит. Мои руки безвольно упали, и я задрожал. Во все глаза глядел я на птиц, которые, резко выделяясь на фоне неба, кружили в прозрачной тугой синеве, и на птиц, которые, опустившись на крышу, расхаживали по ней и вовсю ворковали, стараясь разбудить Йапи, они даже легонько толкали его или одним взмахом крыльев вспархивали ему на плечи и нежно поклевывали в ухо. Но делали они это так осторожно, что не могли добудиться его. Он сидел не двигаясь, коричневый шлем сполз на лоб, голова свесилась на грудь, и по коричневой коже пальто и шлема стелилось что-то белое; я не мог понять, что же это такое, пока не подошел отец и тоже не стал смотреть на всех этих соломенных вдовцов, которые стремились к своим голубкам и просили хозяина впустить их в голубятню.

— Изморозь, — только и сказал отец, и я сразу все понял, понял, что это ночной мороз и туман прикрыли его плечи поблескивающими на солнце кристалликами, белыми жемчужинками, отсвечивающими голубизной. Они уже начали таять, и их склевывал красно-коричневый, вероятно, томимый жаждой голубь.

— Он спит, — сказал я, но не сказал того, что думал на самом деле: он не мог умереть, потому что не совершил ничего ужасного и вовсе не заслуживал смерти, нет, он не мог умереть, сейчас не мог, разве только на следующей неделе, если б пустил своих голубей в полет по-старому, без всяких хитростей, а сейчас он просто спит, он не мог умереть, это было бы слишком жестоко, нет, нет, нет, так нельзя, нельзя. И отец сказал:

— Да, спит. Или нет.

— Или нет? — спросил я.

— Или нет, — сказал отец. — С ним все в порядке. Он получит местечко на пригорке, в секторе Б, прямо под каштанами, там гнездятся лесные голуби, ему будет хорошо лежать там.

— Нет, — сказал я.

— Что — нет?

— Нет, — сказал я и посмотрел на голубей, которые все еще не разбудили его.

И отец сказал:

— Нескольких градусов ночного мороза вполне достаточно.

А я сказал:

— Нет, он не умер.

— Откуда ты знаешь? — спросил отец.

— Потому что голуби садятся ему на плечи. Если бы он умер…

— Нет, — сказал отец, — они не понимают, что значит быть мертвым, они не знают смерти.

Внезапно все голуби поднялись в воздух.

— Вот видишь, — сказал отец.

— Нет, — сказал я, — это Клазинин кот.

Балансируя на внешнем краю кровельного желоба, кот неторопливо приблизился к Йапи. Обнюхал его и жалобно мяукнул. И вдруг, сверкнув на солнце рыжим боком, рванул прочь и помчался уже не по краю, а по самому желобу, так что мы видели только его поднятый трубой хвост.

— Вот видишь, — сказал отец.

— Нет, — сказал я, — животные не знают смерти, эта кошка не знает… ты же сам сказал…

Голуби вновь скользнули на крышу, засуетились вокруг Йапи, беспокойно и громко воркуя, и отец сказал:

— Как бы там ни было, надо им сообщить.

Он вышел из комнаты, а чуть позже я увидел, как он пересек улицу и шагнул за порог мясного магазина, дверь которого даже не была заперта. Я отвернулся, я не хотел видеть, как они станут его будить, я хотел навсегда сохранить в памяти эту картину: покрытый инеем Йапи, уснувший на крыше, и на каждом плече у него по красно-коричневому голубю…

Я пошел на кухню, открыл кран и сунул голову под струю холодной воды, а мама спросила:

— Что, собственно, происходит?

— Ничего, — сказал я, — просто Йапи сидел на крыше и ждал своих голубей, а потом уснул.

Через три дня за ужином отец сообщил:

— Сегодня утром я схоронил Йапи. Когда процессия двинулась, с деревьев разом взлетело множество почтовых голубей. Я думаю, это были его голуби. Пока мы шли к могиле, голуби летели над нами, и черные пальто носильщиков вмиг стали белые-пребелые, потому что голуби…

— Ты все врешь! — закричал я. — Врешь! Этого не может быть! Ты врешь, бессовестно врешь, ты вовсе не хоронил его, потому что он не умер, он просто спал.

— Думаешь, я не расстроился? — сказал отец. — Я тоже любил его, мне просто показалась забавной мысль, что его же собственные голуби, провожая хозяина в последний путь, его же…

Но я не стал слушать, а снова закричал:

— Ты врешь, врешь! Он просто спал, а сейчас лежит больной, дома, в кровати, ты его не хоронил, и не было никаких голубей, потому что их не могло быть, нет, нет, он просто спал, он просто спал… — И я бросил вилку, сжал кулаки и закрыл ими глаза.