Уильям Сароян - Повести и рассказы

— Почему?

— Потому что болезнь — от бесполезности. Каждый человек должен быть полезен.

— Почему ты не напишешь пьесу об этом?

— Я бы рад, но это не так уж просто, потому что в театре, прежде чем наставлять людей, нужно развлечь их. Развлекать же и наставлять их одновременно — трудная задача. И нужно быть очень хорошим писателем, чтобы справиться с нею.

— Ты очень хороший писатель, па. Ты это сумеешь.

— Спасибо. Вот что я точно сумею, так это проглотить еще чашку кофе.

Мой отец налил себе еще одну чашку, кажется, пятую, и стал пить, а я подумал, что было бы куда лучше, если б мы прекратили все эти рассуждения и отправились бы пошататься по берегу.

Мне совсем не понравилось, что отцу моему теперь день и ночь придется ломать себе голову ради того, чтобы заработать деньги. Ничего веселого в такой жизни.

— Па, ты не можешь изобрести машину, пишущую пьесы?

— Видишь ли, Бальзак, например, в какую-то пору завел себе ребят, писавших для него за деньги. Были и еще писатели, платившие другим писателям, чтобы те писали за них, потому что сами они уже добились признания и предпочитали отдыхать, но чтобы у кого-нибудь когда-нибудь была машина , за него писавшая, — такого мне не известно.

— Машины умеют делать все что угодно, па. Будь у тебя такая машина, ты бы только подошел к ней, нажал бы кнопку и приказал: «Сделай мне веселую пьесу про людей и про еду». А сам бы ушел куда хочешь, вернулся бы часа через три, и пьеса готова, достань и проверь только, годится она или нет.

— Великолепная машина! Вот бы только изобрести!

— Давай изобретем ее, па.

— И все же я не думаю, чтоб мне захотелось иметь машину, пишущую за меня, даже если бы такие появились на свете.

— Почему? Ведь сколько времени надо потратить, чтоб написать пьесу. Не стоит она того, па.

— Она того стоит. И времени на нее тратится не так уж много. Если за всю свою жизнь писатель напишет одну-единственную хорошую книгу, все равно и тогда ошибка считать, что она отняла слишком много времени — пусть даже писатель этот прожил все девяносто, — потому что хорошая книга остается, а каждый человек, кто бы ни был он, умирает, так уж оно устроено и ничего не поделаешь, и никто еще не оставлял после себя миру ничего лучше хорошей книги.

— Но почему писатель не может написать пьесу за короткое время? Почему он должен столько раздумывать и волноваться и расхаживать по комнате и пить кофе?

— Потому что писатель — всего только человек, а чтоб создать истинное произведение искусства, ему надо превратиться из человека в ангела.

— В самом деле?

— Да. На какое-то мгновение или на целый ряд мгновений человек должен стать посредником бога, проводником любви, красоты, правды, высокого строя и смысла и прочих подобных вещей.

— А крылья?

— Крыльев у него нет.

— Были когда-нибудь настоящие ангелы, вроде тех, что на рисунках в библии?

— Это очень хорошие рисунки, и ангелы, изображенные на них, существуют, но существуют они только в человеческом воображении или в душе.

— А настоящие ангелы? Вне души? Такие бывали?

— Нет. Вне души ангелов не бывает. Это только мы существуем и вне души, и в душе, и кому-то из нас случается на миг превращаться в ангела.

— Ну и что проку?

— Это помогает, — сказал мой отец.

И тут я не выдержал, бросился на него и хорошенько пихнул. Чашка в его руках дрогнула, и кофе выплеснулся через край. Отец поставил чашку на стол и рассмеялся, принимая вызов на бой.

Я здорово прижал отца, потому что я меньше его и проворнее, но вскоре он все-таки высвободился и, не переставая смеяться, сказал:

— Ладно, твоя взяла. Говори: чего желаешь?

— Я желаю выйти наконец из дому и забыть про эту паршивую пьесу. Давай спустимся на берег, и наберем полное ведро моллюсков, и принесем их сюда, и выскребем их из раковин твоим рыбацким ножом, и сделаем из них себе ужин. Тебе необходим перерыв, па.

— Ладно. Перерыв так перерыв.

Моллюски попадались нам все больше жирные, в удлиненных лиловато-черных раковинах. Им не хотелось расставаться со своей черной высокой скалой, но мы их все равно отдирали и бросали в ведро. Когда ведро наполнилось, отец поднял его и, посмотрев на море, то приливающее, то отливающее, бьющееся волнами о скалы, сказал:

— Мы набрали кучу первоклассных моллюсков, сынок, и я рад, что ты надоумил меня спуститься к морю, вместо того чтобы томиться дома, попивая кофе и силясь придумать что-то для пьесы.

— Давай побудем здесь еще, — сказал я. — Давай прикинемся, будто ты это я, а я это ты. Тебе десять, а мне сорок пять.

— Давай, — сказал отец.

Минуту я пытался представить себе, каково это — быть сорокапятилетним, и вдруг, совершенно неожиданно, я стал им. Ух ты, до чего же я был теперь старый! И все равно, я чувствовал себя прекрасно, ей-богу, прекрасно.

Первое, что пришло мне в сорокапятилетнюю голову, — взять сухой обрывок водоросли и начертить на земле широкий круг.

— Неплохо у тебя получилось, — сказал мой отец.

— Вот, — сказал я. — Круг, и я в его середине, а ты за чертой.

— Так оно и есть.

— Но это только начало. Мой круг — то самое место, находясь в котором человек начинает думать. Каждому хочется попасть в этот круг, потому что в нем начинаешь думать.

— И о чем же ты сейчас думаешь?

— Я думаю сейчас, какой я счастливчик, что наконец-то попал в этот круг. Тебе, конечно, тоже хочется оказаться в нем, но для этого ты должен выполнить одно условие — догадаться, о чем я сейчас думаю.

— Ты думаешь, какой ты счастливчик, что наконец-то попал в этот круг.

— Нет, это было раньше, а сейчас я думаю о другом.

— Ну, значит, ты думаешь, что не такое уж великое счастье попасть в этот круг.

— Нет.

— Ты думаешь, что я никогда не догадаюсь, о чем ты думаешь.

— Нет.

— Ты думаешь о пьесе, — сказал мой отец.

— Как ты догадался?

— Не знаю. Наверно, я догадался потому, что сам о ней думаю. Можно мне теперь войти в круг?

— Пожалуйста.

Настала моя очередь отгадывать мысли отца.

— Ты думаешь о деньгах, — сказал я.

— Верно, — сказал отец.

Мы снова поменялись местами, и снова он попробовал угадать, о чем я думаю. Он пробовал раз десять, и выходило не то, и тогда я начал смеяться, а он сказал:

— Ладно, сдаюсь. О чем же ты думаешь?

— Я думаю, как это должно быть печально — уйти из жизни.

— Как по-твоему, почему я не смог догадаться, что мысли твои об этом?

— Потому что тебе всего десять лет, — сказал я, — и ты не такой, как я, проницательный.

И в эту самую минуту над нами раскатисто прогремел гром, а потом полыхнула молния.

— Слава тебе, господи, — сказал мой отец. — Наконец-то хоть малость дождя.