Уильям Сароян - Повести и рассказы

Полил дождь. Не обращая на него внимания, мы о отцом зашагали вдоль берега.

— Папа, — сказал я, — давай забудем о писательстве. Ты забудь о своей поваренной книге и о пьесе для человека, который звонил из Нью-Йорка, а я забуду о своей повести.

— О чем же тогда нам помнить?

— Давай ни о чем не помнить.

— Ты не хочешь писать свою повесть?

— Ах, ради бога, па, что я смыслю в таких делах? Я могу только раздумывать о всяких вещах, так же, как и любой другой человек, но я не знаю, как вкладывать все это в слова. Давай забудем о писательстве, па.

— Пусть так. Конец писательским раздумьям.

— Ну вот, мне уже легче, — сказал я.

— Мне тоже, — сказал отец. — Но я все еще помню о деньгах. Я все еще в них нуждаюсь и не могу не думать об этом.

— Хорошо. Подумай о них немножко.

— Оттого, что я подумаю о деньгах, их у меня не прибудет.

— Раз так, ты и думай о них, и добывай.

— Я не умею добывать их иначе как писательством.

— Черт побери, па! — сказал я. — Раз тебе надо быть писателем, будь им, но я — нет, я не желаю. Лучше я стану бродягой.

— Что ж, — сказал отец. — Мне бы тоже очень хотелось стать бродягой, но поздно, я прозевал свой час. Похоже, что мне придется навсегда остаться писателем.

— Неужели ты не можешь заработать деньги как-нибудь по-другому?

— Боюсь, что нет. Это мой единственный способ. Правда, денег он мне приносит далеко не достаточно, но сколько-то все же приносит.

Мы перестали разговаривать. Мы просто шли сквозь дождь, шли и прислушивались к нему, и вдруг мне сделалось как-то грустно и одиноко.

— Па?

— Угу.

— Я вернулся к тебе.

— То есть?

— Я снова писатель, па. Ты пиши свою поваренную книгу и пьесу, а я напишу повесть. Я научусь — как.

— Честное слово?

— Ей-богу.

— Но почему?

— Разве тебе не ясно, па? Я просто должен быть писателем. Так же, как ты.

— Ну вот что… вот что я тебе скажу… эта минута — это, может быть, самая гордая, самая счастливая в моей жизни минута.

— Но, ради бога, па, давай писать только такие вещи, от которых люди будут смеяться. Даже если мы ничего этим не заработаем. Потому что какая в жизни радость, если человек не смеется?

— Никакая, — сказал отец.

Мы шли под дождем и думали о работе, нам предстоящей. Это трудная работа, но я знаю, что отец мой непременно сделает свою долю, я же постараюсь сделать мою.

Дождь хлестал все сильнее и сильнее, но мы не обращали на него внимания. Мы просто продолжали идти вперед. Мы уходили все дальше и дальше от дома.

Мы знали: он там, на своем месте.

Еще не рассвело, когда мой двоюродный брат подъехал к дому на помятом, поколоченном форде и дернул запасной тормоз машины, потому как обычный уже вышел из строя. Машина подпрыгнула, задохнулась и стала. Мой двоюродный брат соскочил на землю и постоял во дворе, глядя на небо. Потом он поднялся по ступенькам крыльца, вошел в дом и появился на кухне, где я уже почти что кончал бриться.

— Похоже, будет шикарный день.

— Вот и прекрасно, — сказал я.

Он налил себе чашку кофе и сел завтракать. Хлеб с маслом, маслины, армянский сыр.

Я вытер лицо и присоединился к брату, налив и себе полную чашку кофе.

Кофейник был солидных размеров. Мой брат выпил четыре чашки, а я — три, выпил бы и четвертую, если бы только в кофейнике осталось что пить.

Мы вышли из дому, не дожидаясь рассвета.

— Днем у нас будет шикарный ленч, — сказал мой брат. — Я сам все приготовил.

— И будет что выпить?

— Пиво, — сказал он. — Шесть бутылок. Они у меня в ящике, и чтоб не нагрелись, я их укутал в мокрый мешок.

— А может, попробуем раздобыть льда?

— Можно, конечно. Но лед растает.

— Ладно, — сказал я. — Выпьем пиво до ленча. Уж, наверно, до десяти лед не растает.

— На солнце уже с самого утра будет жарко.

— Не люблю теплого пива, — сказал я.

— Хорошо, — сказал он, — хоть слишком еще рано, но я знаю одно местечко, где мы достанем немного льда.

— А далеко это от нашей дороги?

— Нет, — сказал он.

— Ну ладно. Давай-ка я заведу машину.

— Нет, — сказал он. — Лучше я сам. Этот мотор не всякого слушается.

Он взялся за дело, мотор заработал, и мы сели в машину и тронулись в путь.

— Не думаю, чтоб по этой дороге попалась какая-нибудь речушка, — сказал я.

— Будет, — сказал он. — Где-то подальше будет ручей. Но возможно, что летом он высыхает.

— А ты не забыл про винтовку и дробовик? — сказал я.

— Да нет, черт возьми, — сказал он. — Но если ты что-нибудь из этой винтовки подстрелишь, считай, что тебе крупно повезло.

— Почему?

— Что-то там с прицелом.

— А может, с твоим глазом?

— Глаз тут ни при чем. С глазом у меня все в порядке. Я целился в кролика метров с шести и промазал.

— Глаз у тебя не в порядке, — сказал я. — Ну а что дробовик?

— Дробовик что надо.

— С прицелом ничего?

— Ничего, да к тому же ты обойдешься и без прицела.

— О! — сказал я.

Старенький форд прогрохотал по Вентура-авеню и сбавил ход. Мой брат дернул запасной тормоз, машина подпрыгнула и заглохла возле заведения с вывеской «Уголь и лед». Наверху, где располагалась контора, горел свет. Брат взбежал по ступенькам и толкнул дверь, но она оказалась на запоре. Тогда он заглянул в освещенное окно и увидел в комнате человека, который спал, сидя на стуле. Убедившись, что контора не пустует, брат принялся громко стучать. Через некоторое время дверь отворилась, и человек, появившийся на пороге, сказал:

— Вам чего?

— Пенсильванского угля, — сказал мой брат.

— Угля у нас никакого в этот сезон не бывает.

— Ну коли так, возьмем льда.

— Сколько вам нужно?

— Центов на десять, — сказал мой брат.

Человек исчез и вернулся через минуту с бруском льда в холщовом мешочке.

— А найдется чем расколоть? — сказал мой брат.

— Найдется, конечно.

Человек спустился вниз и вручил нам мешочек. Брат мой вывалил брусок на подножку машины и, взяв у человека что-то вроде кайла, стал аккуратно колоть лед и кусочки его бросать на мокрую мешковину, в которую обернуты были бутылки.

Человек из конторы получил свои десять центов и вернулся к себе в комнату, к своему стулу. А мы завели машину и поехали дальше.

Около окружной больницы мы повернули на север. Светало. Небо было редкостной красоты, и больница выглядела как-то особенно грустно.

— Ты когда-нибудь попадал в эту больницу? — сказал мой брат.

— Да, — сказал я.

— А что у тебя было?

— Ничего. Я просто ходил туда навещать.

— Кого навещать?

— Кероба помнишь? — сказал я. — Ты был совсем еще мальчонка, когда он умер.