Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Завтра результаты Шеклтона-Планка? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Будут кванты, – сказал Кляйнцайт. – И самое меньшее – неприятности со стреттой.

Сестра сжала ему колено.

– Встретимся завтра? – спросил Кляйнцайт.

Сестра кивнула.

– Под пожарной лестницей, – сказал Кляйнцайт. – Сразу после обеда. – Они вновь поцеловались, вернулись в палату.

Кляйнцайт был между сном и пробужденьем, когда впервые осознал Слово. У него в уме непрерывно развертывалось, и развертывание, непрерывно развертываясь, позволило себе стать известным как Слово. Доре был что надо, сказало Слово. Кто после него эдак размахивался! «Дон Кихот» – лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и «Ад» Дяди. Данте, а не Дяди, сказал Кляйнцайт. Доре не писал. Он был иллюстратор. Конечно, сказало Слово. Давненько не вело я умных бесед. Это другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинз.

Милтон в смысле? – сказал Кляйнцайт.

Точно, ответило Слово. Милтон. Так уже не пишут. Как будто треск кожи на иве. Удачно пущенная мысль, знаете, встречает фразу с хорошим замахом. Нет-нет, площадки уж не так зелены, как прежде, белые наряды уже не так принимают свет. Сейчас по большей части не пишут – упражняются в правописании.

Библию не Милтон написал, сказал Кляйнцайт.

Да не давай ты мне такого тяжкого педанта, сказало Слово. Не делай фетиша из знания того, кто что сказал, это совсем не важно. Я видело: великие умы валятся наземь, как высокие деревья. Я слышало: ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Заставь Лазарет рассказать тебе о какбишьего.

О ком? – спросил Кляйнцайт.

Сейчас вспомню, сказало Слово. Или ты. Тачка, полная клади, и все такое.

Что – тачка, полная клади? – спросил Кляйнцайт.

Вполне, сказало Слово.

Утро, очень рано. Рыжебородый – в котелке, со скаткой, с хозяйственными сумками – кренился по коридорам Подземки с дыханьем озноба, на безмолвии говорящих стен и плакатов. Людей вокруг пока мало. Огни на вид отважны, но обречены, поезда еще глаза не продрали, заспанные. С воем в голове перемещался он со станции на станцию, сея свою желтую бумагу, возвращался, снимая ее урожай, ощущая слабость и дурноту.

Пиши давай, сказала желтая бумага.

Нет, сказал Рыжебородый. Ничего. Ни единого слова.

Пиши, повторила желтая бумага. Думаешь, я в игры тут играю?

Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.

Пиши, или я тебя убью, проговорила желтая бумага. И твоя история сегодня утром закончится.

А плевать, сказал Рыжебородый.

Я убью тебя, сказала желтая бумага. Я серьезно.

Валяй, отозвался Рыжебородый. До фонаря.

Ладно, сказала желтая бумага. К реке.

Рыжебородый сел на поезд к реке.

Выходи, приказала желтая бумага. Наверх, к набережной.

Рыжебородый вышел, поднялся к набережной, выглянул за парапет. Отлив. Жижа. Река отступила чуть ли не до фарватера.

За борт, сказала желтая бумага.

Отлив, ответил Рыжебородый.

Все равно за борт, сказала желтая бумага.

Рыжебородый вынул из хозяйственной сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет так, что она разлетелась широко, спархивая на отливную жижу.

Себя, а не меня, завопила бумага. Над нею закружили чайки, отвергли ее.

Рыжебородый покачал головой, вынул из другой хозяйственной сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял позу бродяги-с-бутылью-вина.

Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на жиже. Больше никакой тебе желтой бумаги.

Рыжебородый кивнул.

А что б могли мы сделать вместе! – произнесла бумага, слабея голосом.

Рыжебородый покачал головой, вздохнул, откинулся назад, хлебнул вина.

– Вы изумительно идете на поправку с «Нас-3оем», – произнес доктор Розоу. Мягти, Складч и Кришна по виду были довольны ничуть не меньше. – Диапазон почти в норме. Вот они все вместе, шторки вокруг койки Кляйнцайта задернуты, остальной мир отгорожен. Все они вообще-то за меня, подумал Кляйнцайт в штанах от своей авантюрной пижамы. Они мне как отец и три брата. Он благодарно улыбнулся, преисполненный нежности к докторам Розоу, Мягти, Складчу и Кришне.

– Как там результаты Шеклтона-Планка? – спросил он. – Боюсь, гипотенуза не желает поддаваться, – ответил доктор Розоу. – Неподатлива у вас гипотенуза, перекошена больше обычного. – Мягти и Складч покачали головами от тщетности попыток урезонить гипотенузу.

Кришна пожал плечами, словно бы полагая, будто против гипотенузы можно перекоситься больше, чем вперекос.

Вы ведь поговорите с гипотенузой, правда? – взглядом спросил Кляйнцайт. Заставите ее хорошо себя вести?

Щелк, сказала Память. Выиграли еще: задира с мерзкой харей, который каждый день грозил вам кулаком и поджидал после школы. Однажды вы с ним сцепились, но быстро сдались. Вот он, уже не потеряется: Фолджер Буйян, отныне снова ваш. Фолджер корчил рожи, щерился желтыми зубами, тряс кулаком, одними губами произносил: сцапаю тебя после школы.

Спасибо, поблагодарил Кляйнцайт. У меня и впрямь богатые воспоминания: похороны отца, задушенный котяра, Фолджер Буйян. Было и кое-что еще, правда же? Что-то, когда это было? В тот день, когда умер толстяк, М. Т. Поппс.

Не жадничай, сказала Память. Этого тебе пока не полагается.

– И разумеется, – произнес доктор Розоу, – гиперболо-асимптотическим пересечением теперь объясняются ваша потеря тангажа и двенадцатипроцентная полярность. – Лица Мягти, Складча и Кришны показали, что их это не удивляет.

– И кванты, – сказал доктор Розоу. Кляйнцайт теперь рассматривал кванты как армию муравьев-воинов, пожирающих все на своем пути. – Там, где у вас асимптотическое пересечение, можете быть уверены – кванты окажутся неподалеку, – продолжал доктор Розоу. Больше похожи на тех жутких охотничьих собак, что живьем сжирали гну, подумал Кляйнцайт. Мягти, Складч и Кришна пометили себе.

– Да, – сказал доктор Розоу. – Сейчас все становится по местам, и следует ожидать закупорки стретты. Я б сильно удивился, если бы на этой стадии не закупорилось.

Может, я и трус, подумал Кляйнцайт, но в конце концов – мужчина и не могу безропотно сносить всю эту стретту. Он попробовал возроптать.

– Прежде никто ничего о стретте не говорил, – произнес он. Какой смысл, подумал он. Я сам себе напророчил эту стретту, а даже не знаю, где она или что делает.

Никто не удосужился ответить. Из обычной порядочности все дружно отвернулись от Кляйнцайтова испуга.

– Ну хорошо, – произнес доктор Розоу. – Будь вы на двадцать лет старше… Сколько вам сейчас?

– Сорок пять. – Ему на ум вновь пришел кот. Двадцать лет как сдох.

– Так, – сказал доктор Розоу. – Будь вы на двадцать лет старше, я бы сказал – живите с этим, знаете ли. Диета и так далее. Зачем в таком возрасте наказывать свое нутро. Но раз так, то я не против схватиться с этой штукой пораньше, если это значит, что сейчас у нас положение лучше для того, чтобы позже избежать нескончаемого регресса.