Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Раньше, позже, подумал Кляйнцайт. Я уже сейчас ощущаю в себе нескончаемый регресс.

– С какой это штукой? – спросил он.

– Как раз к этому подхожу, – ответил доктор Розоу. – Я за полную зачистку: долой гипотенузу, асимптоты и стретту, пока они снова не взбрыкнули. Хотят грубой игры – что ж, мы сыграем грубо. – Блеском в глазах Мягти, Складч и Кришна показали, что дерзость доктора Розоу вызывает у них уважение.

– Долой, – повторил Кляйнцайт. – А что они делают? В смысле, их же для чего-то туда поместили? – Сорок пять лет они в организации, подумал он. А теперь ни с того ни с сего: большое спасибо и всего хорошего. С другой стороны, очень мало сомнений в том, что они решили меня доконать.

– Не до ужаса много нам известно о гипотенузе, асимптотах и стретте, – сказал доктор Розоу. Трое врачей помоложе одним коллективным взглядом признали, что доктор Розоу зрит в корень. – Само собой, гипотенуза – прямая, соединяющая А и В , отвечает за то, чтобы ваш угол оставался прямым. Хорда. Это неплохо, я считаю, до тех пор, пока у вас стоит. Поскольку гипотенуза работает двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, вовсе не стоит удивляться, что со временем накапливается напряжение. Когда гипотенуза, поддерживая в вас прямой угол, начинает перекашиваться, вы можете испытывать вспышки от А к В . И вот тут я уже, знаете ли, говорю: пора, господа. Гипотенузе пора на выход. Некоторые мои коллеги отмечают, что за ее удалением неизбежно следуют отупение или обострение. На это я отвечаю: что с того? Можете, конечно, держаться за свой прямой угол и дальше, пока вокруг него все рушится, и где тогда окажетесь?

Нигде, сказали лица Мягти, Складча и Кришны.

– Асимптоты, – продолжал доктор Розоу, – кажутся чисто рудиментарными, у них якобы нет иной функции, нежели не встречаться с кривой, к которой постоянно приближаются. Я подобного не одобряю. Я говорю так: если не собираешься встречаться с кривой, зачем же к ней приближаться? Само собой, возникнет напряжение, и кое-кто из нас переносит его лучше, чем другие. Если же мы попробуем отклониться от напряжения, настанут изменения в оси и тангаже, пока со временем не возникнет двойная дивергенция – и вот вам, пожал-те, асимптотическое пересечение. Тогда-то люди ко мне приходят и говорят: «Боже мой, доктор, мне совсем худо, я ночей не сплю». Легко догадаться, каков мой ответ: нет асимптот – нет и пересечения.

Несомненно логично, сказали улыбки на лицах трех молодых ординаторов.

Доктор Розоу деликатно опустил взгляд, поднял свой стетоскоп, будто собирался в него петь, вновь его отложил.

– Стретта же, старина, знаете, ну – тут никуда не денешься. Быть может, мы уже не в расцвете юности, и нас гнетет не одно, так другое – и однажды утром мы просыпаемся и вдруг осознаем стретту. Со временем, видите ли, фуговая система уже с некоторым трудом разводит тему и ответ, и если вводные поступают слишком быстро, это весьма напоминает воскресную пробку на М4. А у вас непременно закупоривается стретта. А раз единственная функция стретты – регулировать поступление вводных, если у нее закупорка, она ни к чему. У вас возникает небольшая одышка, и вам кажется, будто внутри все громоздится сзади, а вы в то же время совсем не можете двинуться вперед, чтобы этого избежать. Само собой, это огорчает, не говоря уже о том, что дальше будет хуже. Я же говорю вот что: сделайте это со стреттой, пока стретта, что называется, не сделала это с вами.

Голос доктора Розоу превратился в долгий и увесистый воскресный день, сквозь который Кляйнцайт дремал, как муха в янтаре. К концу его речи настало утро понедельника – перемена не обязательно к лучшему. Кляйнцайт отдувался, и ему казалось, будто у него внутри все громоздилось сзади, а он в то же время совсем не мог двинуться вперед, чтобы этого избежать. Поразительно, как точно доктор Розоу знает, каково это, подумал Кляйнцайт. Жаль, что я с ним познакомился. Бог знает, что дальше взбредет ему в голову, а я это почувствую.

Я не знаю, сказал Бог. Я же не врач. Это между вами с Розоу. Слышать его Кляйнцайт не мог.

– Многое можно сказать как за, так и против, я думаю, – сказал Кляйнцайт доктору Розоу. Но все врачи ушли. Шторки вокруг его койки раздвинули. Верх пижамы уже на нем. Он проверил небо на предмет аэропланов. Ничего.

– Апробация, – произнес голос.

Ну что ж, можно назвать и так, подумал Кляйнцайт. Или голос сказал «апелляция»?

– Операция, – произнес голос дамы с высоким крепким бюстом у его койки. – Заполните эту форму, и можем приступать к операции.

Кляйнцайт пробежал бланк глазами:

Я, нижеоказавшийся, настоящим уполномочиваю Лазарет произвести следующие операции:

Гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия

Я осознаю, что при использовании высококачественных операционных материалов и оборудования и приложении всех усилий для удовлетворения нужд наших пациентов Лазарет не несет никакой ответственности за смерть или любой иной возможный казус.

Лицо для оповещения и т. д.

– «Нижеоказавшийся», – повторил Кляйнцайт. – Можете, конечно, так думать, но я – Господне творение в той же степени, что и все остальные. – На последнем слове голос его прервался. – Остальные, – повторил он как можно баритональнее.

– Батюшки, – произнесла дама, – да ведь никто вас и не считает, я уверена.

Кляйнцайт протянул ей бланк, ткнул в слово.

– Нижеподписавшийся, – сказала она.

– Здесь не это напечатано, – ответил Кляйнцайт.

– Мама родная, – сказала дама. – Вы правы, они в слове ошиблись. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся», знаете. По-юридически, вроде как. – Ее большой крепкий бюст возлежал под хорошим углом, чтобы на нем порыдать. Кляйнцайт не заплакал.

– Я бы хотел чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, – произнес он.

– Как угодно, голубчик, – сказала дама с бюстом и вернулась в Администрацию.

Ну? – спросил Кляйнцайт у Лазарета.

Тот ничего не сказал, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный Лазарет, больше любого неба, серолицый, каменноликий в грубой тюремной робе, сумасшедший дом, Том из Бедлама. Лазарет ждет, обходит дозором свой бедлам в толстых сапожищах. Лазарет безмолвствует, исполинский, с толстыми пустыми ручищами.

Кляйнцайт – под пожарной лестницей с глокеншпилем. Вдруг он не смог придумать, какое сейчас время года.

Какая разница, сказали звуки уличного движения, небо, шаги по мостовой. Зима всегда либо сразу впереди, либо сразу позади.

Кляйнцайт ничего не сказал, завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо было ровно серым, могло оказаться поутру или ввечеру. Мне выпало знать, что сейчас – сразу после обеда, сказал Кляйнцайт.