Фигль-Мигль - Долой стыд

(Крупные вещи тревожат, а маленькие вещи, выдаваемые за крупные, раздражают. В этом, товарищ майор, был корень проблем, из-за которых столь безрадостно сложились мои отношения с неофициальной творческой элитой Ленинграда. Я их не выносил как самозванцев, они мне платили презрением как официальному служащему и конформисту. Нашли тоже официальное лицо... что я мог... Безусловно, можно начать как самозванец и доказать, что ты и есть званый и избранный, но все, кто прошёл этот путь, — и сколько их было? раз-два? — шли в одиночку, во всяком случае, старались создать такое впечатление. Когда поползли шепотки и разговоры, не нашлось человека, который бы искренне встал на мою защиту, и друзьями я называл тех, кто хотя бы пересказывал мне, с хмурым или затаённо злорадным видом, сплетни. Сам виноват. И я уже был тогда виноват — пусть и не в том, что мне приписали. Я ничем не навредил ни одному из тех, кого презирал, и при этом погубил единственного человека, которого любил, которым восхищался. Обыкновенная история.)

Мостик, канавка, амфитеатр. Ах, как здесь хорошо! И лучше всего то, что это новое место поверх такого старого, где я не бывал. У меня бы не хватило духу пойти, например, в Летний сад, хотя и говорят, что от Летнего сада, после того как его реконструировали и приукрасили, ничего не осталось. Так ли это? Не хочу проверять.

(Интересно мне знать, была ли у вас особая причина назначать Летний сад местом встречи. Для тёмных наших целей скорее бы подошёл Михайловский; Летний же слишком многолюдный, нарядный... всегда в нём было что-то раздражающее, а я и без того был взвинчен.

В те дни я думал, что это и есть ваш замысел: всеми средствами накручивать меня как можно сильнее, сейчас думаю, что моё состояние вы меньше всего ставили в заслугу декорациям и Летним садом, наоборот, пытались меня взбодрить; предложи я перебраться хотя бы к замку, мы бы туда и перебрались; но я молчал, уверенный, что получу отказ... это было бы унизительно. Как будто после всего имело смысл обращать внимание на какие-то дополнительные унижения!)

Мостик, канавка, я на скамейке. Теперь, товарищ майор, приготовьтесь смеяться.

Задумавшись и, может быть, закрыв глаза — но задумавшись, а не задремав! — я неожиданно понял, что посторонний человек не только сидит рядом со мной, но и с интересом меня разглядывает. Мне не понравился этот интерес, какой-то нарочитый, как у тупого зрителя на спектакле; не понравился сам человек. Он был среднего роста и возраста, но весь высохший, как палочка, под слоями пальто и костюма. (Он был в костюме и при галстуке.) И глаза; беспокойные глаза, больные.

— А ведь мы с вами товарищи по несчастью, — сказал он. — Видел вас у моего психоаналитика. Ничего, что я так запросто?

Очень чего! Мне не нравятся люди «запросто», даже если они и умеют это делать, вдвойне не нравится выученное, вымученное панибратство — и меня элементарно оскорбляет хамское стремление привязаться к человеку, который сидит подальше от всех, размышляя о том, как страшна жизнь и почему она так страшна.

Да и начал он со лжи: не мог он меня там видеть, и я, когда наблюдал за клиентами, не видел его совершенно точно. Не говоря уже о слове «психоаналитик».

— Вот оно как! — сказал я.

Мой возраст ввёл его в заблуждение: все знают, что старики болтливы, все пользуются этим старческим недержанием, стаи мошенников и журналистов рыщут в поисках бесхозного старика.

Что ж; если он ждал потока сознания, он его получил.

(Грешным делом, товарищ майор, сперва я подумал, что история нелепо повторяется и иссохший гражданин явился по мою душу из тех же ворот, что и вы треть века назад. Подумаешь, поменялась вывеска над воротами! Портреты в кабинетах! Архивы лежат, где лежали, и постоянно, уверен, к ним обращаются сотрудники — по воле начальства и собственному почину. Поэтому я начал с того места, где вы и я остановились летом девяносто первого года, но заговорил так, чтобы этот жалкий новый посланец ничего не понял и даже не смог бы сообразить, где ему наводить дополнительные справки, но если бы и сообразил — что бы он там обнаружил? Ноль! Фуфло! Вы перестали фиксировать в своих отчётах наши встречи ещё при жизни того молодого человека, а уж когда вы перестали фиксировать в них правду, не вспомнит никто — скорее всего, в день драки с Германом. Помните Германа? За ним тянулась слава алкаша и осведомителя, и я бы ему сочувствовал, зная, как такая слава зарабатывается, но он вдобавок был отъявленный, тяжёлый хам (со вспышками странного обаяния, что да, то да, с озадачивающей начитанностью в неожиданных областях — от восстания декабристов до реставрации фресок).

А сама драка? По нынешним временам вздор, пустяки, а тогда вы рисковали так, словно помогали прятать трупы. Какое мирное, какое невинное было время! ...Кукольные приключения, но не приключения кукол.)

Что ж, если он ждал потока сознания. Я рассказал ему про Германа. Я рассказал ему про Клуб. Это уже никому не повредит, а если и повредит, буду только рад.

(Может быть, вы думаете, товарищ майор, что сейчас, дожив до двадцать первого века и маразма, я пытаюсь представить дело так, будто уже в восьмидесятые смотрел трезвым взором на планы и чаяния. Не пытаюсь и не смотрел. В девяносто первом я стоял на Дворцовой площади, охваченный той же счастливой истерией, что и остальные. Понадобились потом девяносто третий и девяносто шестой, чтобы любой призыв к обществу стал вызывать у меня кривую усмешку, а что до Клуба, то я презирал людей, а не олицетворяемую ими идею. Нет на свете большей свободы, нежели творческая, и противодействие искусства растёт по мере того, как его пытаются обуздать и направить, но все мы тогда были убеждены, что посягает на искусство только власть, причём только советская, и соответствующую держали оборону, не замечая, что кандалы и застенки могут выглядеть и не кандалами, и не застенками, что если одни враги присылают повестки, то другие ставят капканы, что и капкан не всегда выглядит капканом, что настоящий писатель сам по себе естественный враг для всех, любой власти, любого общества, неуправляемый, недосягаемый и неподотчётный. Это вопрос не о том, были ли наши идеалы ошибочны, а о том, были ли у нас идеалы вообще. Мы провалились на экзамене по главным предметам. Мы не оставим по себе ничего: через тридцать лет это хорошо видно, после того как все страдальцы протиснулись в печать, в гранты, в фонды, за границу, протиснулись всюду, куда смогли пролезть... зеркальное отражение, товарищ майор, доложу я вам.)

Он сидел как штык проглотив, ему было неинтересно. Он так и сказал, весьма невежливо перебив: «Это не совсем то, что меня интересует». Не удивительно. Люди, которых это интересовало, давно в могилах или американских университетах, да и те в могилах тоже.