Фигль-Мигль - Долой стыд

— И что же – –

— Да вы меня вообще не слушаете.

(Товарищ майор, я был не меньшим идиотом, хотя избегал злорадства. Дело представлялось одушевляюще простым: свободные цивилизованные нации протягивают дружескую руку нам, народу, тогда как наша собственная выродившаяся власть всячески этому препятствует. Девяностых не достало, чтобы изжить эту иллюзию, и даже сейчас у интеллигенции наготове кривая улыбка в ответ на филиппики госчиновников, пылко разоблачающих козни Запада.

И госчиновники хороши.

У нас, похоже, никогда не научатся тому, что умели и умеют в Европе: быть обаятельным, лёгким, приятным в общении — и при этом не доверять ни на грош и ни в грош не ставить. Именно этому нужно учиться, и именно это, боюсь, возмущает и отталкивает наших патриотов. Хорошие манеры, за которыми не стоит ничего, кажутся им чем-то оскорбительным и сбивающим с толку, подобно тому как русских критиков всегда оскорбляли и будут оскорблять щегольски и с улыбкой написанные книги, авторы которых не снизошли до тона и проблематики газетных передовиц.)

— Вообще не слушаете!

На старости лет, товарищ майор, я изведал высшее облегчение: перестать притворяться. Я просто встал и ушёл. Без «до свидания», «извините», колотящегося сердца, виноватых глаз и тому подобных глупостей. Что я только что говорил про хорошие манеры? Они мне слишком дорого обошлись.

Специалиста и его штаб приютил Фонд Плеве.

Репутация у Фонда Плеве была такая, какой они и добивались, выбирая название, и нужно снять шляпу, если и место они выбрали сами: флигель во дворе на Фонтанке, пять минут ходьбы в одну сторону — училище правоведения, пять минут в другую — Третье отделение. Среди учредителей хватало людей, способных на такие шутки.

Занимались они не бог весть чем: издание книг, организация круглых столов и конференций, гранты, — и были это в основном учёные, спокойные и респектабельные консерваторы, с тоски сделавшие из себя жупел. Вряд ли задаваясь вопросом, на чьи деньги идёт их тихая война с глобализмом.

Жизнь в Фонде не кипела. Я не увидел никого из персон, пока поспешал тёмным коридором за референтом специалиста, вообразившим себя не меньше как генеральским адъютантом. Дойдя, он крепко постучал и крикнул: «Станислав Игоревич! К вам следователь!»

Дверь распахнулась. Специалист стоял на пороге.

Я здорово был предубеждён, но этот округлый вальяжный дядечка не зря получал откаты. Он не раздражал. Стоит не дёргаясь, смотрит прямо. Ухмыляется понимающе и дружески.

— Добрались-таки, — сказал он.

— Спешил как мог.

В кабинет он меня не пригласил, повёл снова вниз чёрными лестницами. Мы вышли через другую дверь и в другой двор. Здесь было голо, серо. Одна стена глухая, окошки в других — почернелые, кривые. Угрюмые коммуналки вставали за этими окнами.

— Вас не продует?

Он вышел в чём был, без пальто или куртки, с сигареткой. То ли боится прослушки, то ли кому-то меня показывает. Сейчас скажет, что решил подышать воздухом.

— Воздухом решил подышать, — сказал он. — С утра не разгибаясь, надо брюхо растрясти. — Он обличающе похлопал себя по брюху. — Плеве, Плеве, а приткнулись в каком-то скворечнике. Причём закономерно.

— Почему?

— Независимых и дерзких никто не любит, а их шуток не понимают.

— Вы-то поняли.

— Ну да. А их это разве порадовало? Чистоплюи.

Не такие уж чистоплюи, подумал я, если с тобой связались.

— Не такие уж чистоплюи, коли меня приняли? А попробовали бы не принять. Я теперь главный в стране ретроград. Пискнут поперёк, отберу у них ихнего фон Плеве и своим сделаю. Представляете, какую чучелку набить можно? Идолище-страшилище поганое.

— Не удивительно, что у вас столько недоброжелателей.

— Ну да, недоброжелателей как блох.

— И кто из них разбирается в живописи?

— Вот это меня самого напугало. — Он посмотрел мне в глаза, серьёзно и испытующе. Прямой взгляд никак не вязался с его образом двурушника и злодея. — И никого, подчёркиваю, кроме меня.

— ...

— Да, служивый. Вам же главное — не убиение моё предотвратить, а убийц поймать... уже после. Так оно рекламнее. Ну я без обид, без обид. И вы не обижайтесь, что я предпочитаю в живых остаться.

— Так на убийство не намекают.

— Мне лучше знать, на что мне намекнули.

— Выходит, вы знаете, кто это?

— Нет, доподлинно не знаю.

— Предположения, догадки?

Ещё неделю назад я был уверен, что мы не берём заказов. Это противоестественно, всё равно что Савинкову предложить подхалтурить. (Откуда нам знать? зловеще говорит Худой. В кассу ПСР приходило столько денег, разве кто-нибудь взял на себя труд их проследить? Один царский сатрап — это просто царский сатрап, а другой — конкретный губернатор или жандармский полковник, неприятно мешающий конкретному банкиру или лесопромышленнику; кто поручится, что вместе с парой десятков тысяч пожертвования не пришло и пожелание, фамилия на клочке бумаги? Савинкову не обязательно говорить.)

Откуда не откуда, а что бы Штык ни пообещал этому человеку, сделать он всё равно ничего не мог — один, без нас.

— Замечтались, дорогой товарищ? Со мною тоже бывает.

— ...С Демократическим Контролем у вас какие отношения?

— Рабочие.

— С чего бы им за вас заступаться?

— Видимо, с того, что они даже идеологическим врагам не отказывают в праве на демократические процедуры, — сказал он, издеваясь.

— А что насчёт Имперского разъезда? Тоже работаете?

— Я? Нет, не работаю. С ними должны работать вы. — Он посмотрел в небо, светлым серым клочком сквозившее над тёмно-серым колодцем двора. — Сопоставьте масштаб. ДК — серьёзная организация, с которой сочли возможным заключить соглашение спецслужбы. Импр — пародийная шайка-лейка, курьёз, конфуз. Спутаться с такими? Для этого существует телевидение.

— Что, если они вас ненавидят и решили припугнуть?

— Почему именно меня?

— Из-за репутации. Ваше прошлое...

— Моё прошлое! — Он улыбнулся, и это была хорошая улыбка: смелая, грустная. — Знаете, я чувствую себя Львом Тихомировым. Твердолобые в правом лагере его так и не приняли. Презирали за ренегатство. Им было всё равно, что он перешёл на их сторону. Верность раз принятым убеждениям, понимаете ли. Что же они апостола Павла не презирают? Или Хлодвига?

— ?..

— Ну этот, «поклонись тому, что сжигал, сожги, чему поклонялся». Король франков, которого взял в оборот святой Ремигий.

— Наверное, про Хлодвига они не знают. Или про Тихомирова. Да и про Меншикова тоже. Я вот всё не могу понять: почему Меншиков?

— Меншикова, — сказал он неохотно, — погубила не жадность. Не размах воровства. Кого это в России губил размах воровства как таковой? Захотел быть владычицею морскою — на том и погорел.