Фигль-Мигль - Долой стыд

Потом он притормозил, задыхаясь, и задёргал руками.

Потом сделал несколько последних неуверенных шагов и грохнулся на пол к моим ногам.

Кто-то не умеет чувствовать, а кто-то — показывать свои чувства, и внешне одно неотличимо от другого. Я всегда принимала за верное, что как раз у Максимчика чувства есть — как они были у того эсэсовского офицера из его любимого фильма, — а то, что он ужасно боится их обнаружить, связано с профессиональной деформацией. Если подумать, человек, который до отвращения наслушался чужих откровений, не может не представлять, как он будет выглядеть, если пустится в откровения сам.

Я и не настаивала, и вот какая нездоровая сложилась ситуация: вместо общей жизни мы со всей скоростью движемся к двум раздельным существованиям в одном пространстве. И средств всё исправить — кот наплакал, и исправлять нужно быстро.

Если бы мы попали в какую-нибудь передрягу и дружно из неё выпутывались, всё наладилось бы мгновенно. Это логично: поскольку Максимчик не хочет говорить со мной о своих проблемах, необходимо, чтобы проблемы появились общие, которые, хочешь не хочешь, придётся обсуждать и разруливать. Живи мы где-нибудь под бомбёжками или будь у нас хозяйство, дом, поле и коровки, далеко бы ходить не пришлось, но в большом мирном городе люди изобретают себе передряги сами: грабят инкассаторов или занимаются политической деятельностью. У преступников и политических активистов, я думаю, всегда находится, о чём поговорить.

И вот представила я, как тащу Максимчика на несанкционированный митинг, так даже рассмеялась. А что до инкассаторов — я хорошо знаю, например, ребят, обслуживающих наш супермаркет, — так здесь против уже я. Как это можно — убивать их из-за чужих денег.

Потом пошли события, но не те.

В один прекрасный день мы с Машечкой оделись потеплее и отправились гулять по Фонтанке. У меня была с собой книжечка с описанием всех домов, и когда их построили, и кто там жил, и Машечка, хотя сперва ленилась, показала мне на этих домах архитектурные детали с красивыми названиями, и так мы догуляли до хорошенького особняка, который оказался музеем Державина, и я уговорила Машечку зайти.

Ой, до чего ж чудесно жил великий поэт Державин! Я ходила по залам раскрыв рот: парадная столовая, гостиные, рабочий кабинет, даже домашний театр! И смотрительницы были такие внимательные, и парк за окошками такой ухоженный и безлюдный, и мы оказались единственными посетителями и посидели в театрике, воображая, что пришли к знакомому поэту в гости и сейчас будем участвовать в репетиции, а потом — обедать. А потом мы вышли в парк, весь чистенький, прибранный, с настоящим маленьким амфитеатром — тоже, наверное, для каких-то театральных надобностей, только летних. И хотя листочки давно облетели, дорожки обледенели и ветер дул очень холодный, всё равно здесь было как в сказке.

И вот идём мы через мостик над ручейком, во всём парке только мы и какой-то бедный старичок, зашедший потихоньку полюбоваться таким богатством, как вдруг, откуда ни возьмись (и действительно, откуда он взялся?), подходит ко мне и здоровается тот человек, которого мы с Максимчиком встретили несколько недель назад, в день покупки кровати в «Икее». (До чего удобная кровать, между прочим, так и тянет дать рекомендации. Но я держу язык за зубами, чтобы не смущать Машечку, дизайнера всё-таки по интерьерам.)

Я вспомнила, что тогда Максимчик был очень не рад и сделал вид, что знакомого этого не знает, и знакомый поступил так же, и мне стало интересно, как он теперь всё это объяснит. Так даже не подумал что-нибудь объяснять! Заговорил с места в карьер; вот так, говорит, приятная встреча!

Машечка на меня смотрит и думает, что я с ним знакома, а я на него смотрю и жду, пока он хотя бы представится, а старичок в потёртом плащике, топтавшийся на соседней дорожке, топчется и вроде как тоже на нас глядит — и всё это в таком замечательном месте, хотя холодно и начинает побрызгивать неокрепший до снега, но уже колючий дождик.

— Давно нам пора встретиться, поговорить. Макс много о вас рассказывал.

Ну это, думаю, ты сочиняешь, и интересно зачем. Врушка, даже имени моего, судя по всему, не знаешь, а насчёт того, что Максимчик хоть с кем-нибудь будет обо мне «много говорить», вообще не смешно. Да Максимчик на стенку лезет, когда его называют Максом! Я уже собралась сказать гражданину, чтобы перестал валять дурака, и тут смотрю — старичок с соседней дорожки очень целеустремлённо к нам шагает. И этот его увидел, нахмурился. Буркнул «до свидания» и пошёл прочь. Он бежит! Я глазами хлопаю! Старичок всё ближе! Машечка, которая уже начала про врушку спрашивать «кто это», на старичка повнимательнее посмотрела, хватает меня за руку и, забыв обо всём, говорит: «Пойдём отсюда, я опаздываю». Ну мы и ушли.

Вот такой старичок, возмутитель спокойствия.

Машечка побежала на площадь Тургенева встречаться с клиентом, а я вышла на Загородный, села в троллейбус-тройку и поехала в Фонд Плеве, потому что профессор Савельев просил меня помочь с подготовкой круглого стола.

Это, конечно, очень громко сказано — не про круглый стол, а про мою помощь. Выглядело так, что профессор ходил по конференц-залу, а я за ним хвостиком, и он говорил: «Алечка, стол всё-таки поставим на сцене, не будем экспериментировать», а я: «Конечно, Пётр Николаевич, эксперименты нам ни к чему».

И потом невпопад говорит:

— Маша, кажется, хорошая девушка.

— Да, — говорю. — Да! Очень.

— Но знаете, Алечка, за Павлом нужно приглядывать. Мне не нравятся его друзья. Втравят его в какую-нибудь историю.

Так ведь, думаю, уже втравили. Всё же обошлось? В полицию Павлик не попал, и товарищи его не сдали, да и сами отделались административкой, потому что злополучную дымовуху им приписать не смогли. На этот, во всяком случае, раз.

— Я никого из них не знаю.

— Они здесь бывают. — Тон его давал понять, что это они зря. — Я к тому, дорогая, что вы могли бы употребить ваше влияние...

Моё влияние! Я едва не споткнулась. Дедушка-профессор совсем не понимал своего внука. Павлик — молодой человек с собственными идеями, и пересилить их смогут только другие идеи, а не мои причитания. Я могу, например, повлиять на Максимчика, чтобы не разбрасывал носки. В долгосрочной перспективе. То есть сейчас он их как разбрасывал, так и разбрасывает, а я без скандала собираю, и такая тактика даст когда-нибудь результаты — ведь должен он, пусть и через годы, устыдиться, — и в любом случае разбрасывание носков не может стать преткновением для семейной жизни. Но у меня бы язык не повернулся сказать «с этим дружи, с тем не дружи», «так не думай», «туда не ходи». Мне, конечно, предстоит говорить это и подобное нашим будущим детям, но не могу же я тренироваться на взрослом мужчине, это для него и меня оскорбительно.