Фигль-Мигль - Долой стыд

— Такие вещи всегда делаются ради шума! — завопил Худой. — Потому что, обладай кто-нибудь даром предвидения, он бы по-тихому убивал всех наполеонов ещё в колыбели!

— Нет, ну зачем же в колыбели.

— Гуманнее подождать, пока они закончат среднюю школу.

— Я так не думаю. Родители успеют к ним привязаться, сами они почувствуют вкус жизни...

— Это схоластика или крючкотворство?

Я не удивился, когда напоследок Блондинка сказал: «Крыса, нужно поговорить» — и увлёк меня в сторонку. Блондинка всё ещё верил в ценность говорения. Со мной.

— Я навёл справки, — сказал он. — В моём бизнесе обычно знают таких адвокатов. Посредников. К которым можно обратиться.

— И как?

— Никак. Никто о нём не слышал.

— Я тоже, — говорю, — я тоже. Мы оба могли дать неточное описание. Он мог соврать.

— Зачем ему это?

— Это то же самое, что спросить, кто он на самом деле. Нужно решить, хотим мы знать, кто он на самом деле, или нет. А это упирается в вопрос, верим мы ему или не верим.

— Как насчёт «доверяй, но проверяй»?

— Не на этот раз.

— Мы под такими статьями ходим...

— Вот именно. Проверять нужно было раньше. Теперь это будет бессмысленным оскорблением. Мы либо вместе, либо нет.

— Забавный ты, Крыса, парень.

Разубеждать он меня не стал, но и не сказал, что согласен. Пойдёт, надо думать, со своими мыслями к Графу или Худому. Худой меня в последнее время беспокоит.

Подобраться к депутату, будь ты террорист или избиратель, не так-то легко — даже притом, что петербургский ЗакС по всем параметрам не Госдума. Люди с улицы депутатов не беспокоят.

Фонд Плеве показался мне вариантом.

Лекцию про охранку, о которой говорил профессор Савельев, я, конечно, пропустил, но подоспел круглый стол по какому-то Каткову. (При участии публики. Как оно может выглядеть, я не поинтересовался. Нам что подтаскивать, что оттаскивать.)

Я не совсем понимал насчёт стола — где он будет стоять, как они за ним разместятся, — но явившись, не увидел ничего из ряда вон. Стол был обычный и стоял в президиуме; все сели лицом к залу. Я предположил, что участники заседания скорее будут произносить речи, чем пререкаться, и ошибся: разойдясь, они вскакивали на ноги, поворачивались, чтобы было удобнее орать друг на друга, и уже не обращали внимания на публику. Только в первые минуты я рассчитывал, что мне удастся подремать: помещение тёплое, стул мягкий. Даже я, даже на таком стуле, не сумел заснуть.

Я никогда не понимал таких людей. Они всерьёз схватились из-за репутации человека, который умер сто тридцать лет назад и не оставил никаких следов в народной памяти. Ладно бы ещё Иван Грозный или Пушкин... Ну вот был журналист, владелец московской газеты. Думал, что держит в руках судьбы России, — а сам и руку на пульсе толком не держал. Имел влияние на консервативные круги и персонально царя Александра Третьего. От либеральной интеллигенции получил кличку Московский Опричник. Кто-то вроде Проханова, если я всё правильно понял, в связи с чем хочу спросить: с каких это пор Проханов что-то держит и на кого-то влияет? Если тебя называют опричником, это ещё не значит, что ты можешь взять плётку и собачью голову, пройтись по улице, и все бросятся врассыпную.

— Михаил Никифорович уважал славянофилов!

— Катков с уважением говорил о славянофилах только на свежих могилах!

— Кто такие славянофилы? — пробормотала девушка справа от меня.

Рядом со мной сидели, тихо переговариваясь, две блондинки, ошарашенные не меньше моего.

— Мне вот тоже интересно, — сказал я.

— Александру Второму по утрам приносили «Колокол», а Александру Третьему — «Московские ведомости».

— Да что же вы потрясаете второй век этим «Колоколом»? Не надоело?

Светозаров был среди участников круглого стола, и специалист тоже. Станислав Игоревич нагло забавлялся: всё забавляет, когда на стезе самовыражения тебе нет равных. Он был единственным, кто ни разу не повысил голос, и его слушали зачарованно и с отвращением. Он не потрудился прикрыть свою московскую спесь. Он вовсю участвовал: возражал и аргументировал, и при этом с каждым его словом присутствующие всё яснее понимали, насколько ему смешна наша взволнованная провинциальность. Считать или не считать Михаила Никифоровича Каткова великим человеком. Пошло или не пошло на пользу России его слепое преклонение перед Бисмарком. Так ли уж слепо он преклонялся и преклонялся ли вообще. А его бесстыдство? А его нестерпимая наглость в отношениях с министрами? «Вы это серьёзно? — словно говорил специалист всем своим видом. — Вас это настолько беспокоит?» В ответ в зале деликатно шелестели. У питерской публики свои методы.

— У безграмотного «Московского листка» Пастухова тираж был сорок тысяч, а у «Московских ведомостей» — четыре, да и то при половине обязательных подписчиков. (Это профессор Савельев.)

— Зато и правительство, и Европа прислушивались к «Ведомостям», а не к «Листку». (Это специалист.)

— Может, и неплохо было бы «Московский листок» послушать. (Это блондинка рядом со мной.)

— Рассудительная вы девушка, — сказал я ей и посмотрел повнимательнее.

Зачётная была блондинка, но с «но». Сиськи-письки зачёт, а взгляд мне не понравился: слишком серьёзный, чего-то ждущий. Когда она поправляла задравшийся рукав, я увидел практически чёрные синяки на её запястье.

— Не смейтесь. Я понимаю, что мне вообще лучше помалкивать. Но ведь это логично, правда?

— Определять по тиражу степень влияния?

— Нет, настроения. В широком смысле.

Конечно, она была права. Если безграмотная газетка душа в душу живёт со своей безграмотной публикой, а грамотные всех сортов, справа и слева, щёлкают зубами в бессильной зависти, так ли уж трудно правительству и даже, наверное, Европе сделать выводы.

— Пора перестать по каждому поводу кивать на Европу!

— Пора учиться делать реакцию!

— Это ж вы у кого намерены брать уроки?

Они пошли по четвёртому, клянусь, кругу. Я начал понимать, что Каткова, войди он сейчас оживший в дверь, ждал бы прохладный приём. Половина участников дискуссии не скрывала к нему неприязни, профессор Савельев в особенности — и по совершенно уже абсурдной причине. Для него М. Н. Катков был пусть и свой брат-ретроград, а всё ж таки «с Масквы», и он величаво игнорировал то обстоятельство, что сто тридцать лет назад именно Петербург числился «ефрейторским городом» и был предмет единодушной русской ненависти пополам с чем-то вожделеющим и ревнивым.

Круглый стол завершился, но его участники не наговорились. Вслед за блондинками я подошёл к кружку, в котором профессор Савельев, Станислав Игоревич и какие-то дубоватые юноши обустраивали Россию.

Неожиданно все примолкли: специалист — предвкушающе, остальные — враждебно. Я обернулся. К нам, благодушный, толстый и неколебимо самодовольный, спешил со своей лептой депутат Светозаров.