Фигль-Мигль - Долой стыд

— ...

— Будешь, будешь.

— А Нестору что говорить?

— Ничего. Зачем Нестору вообще об этом знать?

— Будете удивлены, но Нестор то же самое говорит про вас.

— Ты всерьёз нас сравниваешь?

— Опять-таки удивитесь, — очень осторожно сказал я, — но ещё вопрос, чья теперь власть. В определённых сферах.

— Да?

— ...Я ни о чём не спрашиваю.

— Ни о чём не спрашивать и ничего не хотеть знать — не одно и то же.

Сегодня я видел Машеньку, мою внучку.

(Не удивительно, что я ничего не знаю о вашей личной жизни, товарищ майор, кроме того, разумеется, что вы были женаты — в КГБ, по общему мнению, за этим следили строго, — но я также ничего не знал о романах и увлечениях того молодого человека. О да, уверен, что это были романы и увлечения, а не связи и интрижки.

Если вообще что-то было. Он был страстный молодой человек, как вы и сами помните, но в эти несколько лет нашего знакомства, в последние годы его жизни, вся страсть уходила на задуманную им организацию.

Ну не было и не было; мы никогда не говорили о женщинах. Я был тускло женат и хотел только покоя, особенно после того, как дочь вышла замуж и переехала; ваша семейная жизнь, простите мне такое предположение, казалась мне дубликатом моей собственной. Это чувство общей судьбы создало чувство близости... не знаю, куда воткнуть эпитет «иллюзорной».)

Видел Машеньку; в парке при доме Державина.

(Я старался быть хорошим отцом и мужем, товарищ майор, и в моей жизни не было той непредставимой грязи — не столько даже поступков, сколько поведения и разговоров, — которая отличала нравы в моём окружении. Это не было распутство, это не были загулы, ни бешенство течки и перверсий — это была липкая мерзкая жижа, без блеска, без запаха, разлитая под ногами и по нечистым квартирам.

Глухо щёлкает замок, переходят за порог проститутка и развратник. Ничего подобного. (Ах, хотя бы это! хочу я воскликнуть.) В моём кругу проститутка, даже живи она в том же подъезде, что не столь невероятно, оставалась диковиной из потустороннего мира, и во взгляде на неё сошлись страх, жадность и недоумение. Платить, понятное дело, никто не хотел, но и за что же здесь было платить? У нас, в конце концов, был высокий стандарт, почерпнутый из хотя бы Ремарка и рассказов о мифическом квартале красных фонарей — корсеты, кожаные сапоги до колена, чёрные чулки в сеточку; не было никакой возможности связать обыденных соседских валек и светок с опасностью и соблазном. Опасность гонореи и соблазн, ну уж не знаю какой, явно не блоковский.

Плащ распахнут, грудь бела, алый цвет в петлице фрака. Многие мои друзья любили Блока, и никто не понимал. Да и любили ли? О если б знали вы, друзья, холод и мрак грядущих дней! По-настоящему мы любили только запретное (но это распространялось на книги, а не гулящих), а Блока разрешили так давно, что моя дочь не смогла бы представить отсутствие «Двенадцати» в школьной программе. Когда переносили останки, кто-то попытался отчистить глазницы черепа от земли, и Дмитрий Евгеньевич Максимов закричал: «Что вы делаете? Это же прах !» Потом всю дорогу держал череп Блока в руках, от Смоленского до Литераторских мостков. Я не знаю, мне рассказывали дети очевидцев. Теперь все сами покойники.)

Машенька. Она была с подружкой.

Они прошли почти рядом, и подружка, редкостно красивая девушка, всё оборачивалась посмотреть на дом, действительно очень живописный с этой стороны, и с уважением сказала: «Вот так и должны жить русские писатели». Внучка меня не заметила; надеюсь, что, занятая разговором, непритворно.

Спокойный был день; такой день, когда дождь не хлещет, а словно течёт из изображающей где-то в небесах фонтан урны. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой. И через четверть века другой голос отозвался, уже по-другому насмешливый и твёрдый: Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, в урне той дно просверлив, воду провёл чрез неё. Какая разница в тоне шуток! Вы скажете, товарищ майор, что это разница в людях, а тот молодой человек сказал бы, что это разница эпох, и вы стали бы высмеивать его одержимость и желание в любом запашке унюхать цайтгайст, а он бы прошёлся по вашей склонности оставаться материалистом и прагматиком даже вопреки свидетельству собственных чувств — и это уже не вполне материализм, утверждал бы он, так не доверять собственным чувствам, — а я бы заваривал чай, или разливал коньяк по стаканам, или просто смотрел то на одного, то на другого, дожидаясь, пока баре натешутся... Мне не хватает его, вас и себя тогдашнего. В старости, по общему мнению, черствеешь, разучиваешься любить, но лично меня терзают всё более острое чувство потери и что ни день улучшающаяся память относительно тех лет и событий.

(Между прочим, я вспомнил, почему Герман в тот день был на взводе сильнее обычного. Он всегда тянулся к людям из Общества по охране памятников, но и там на него косились; очень может быть, что они — во всяком случае, у нас, в Ленинграде — вовсе не видели себя теми благородными заговорщиками, каких он ожидал найти. Накануне в обществе чествовали одного из основателей, московского писателя, и наутро весь Ленинград знал, что Герман как-то проник на застолье в узком кругу и что его в буквальном смысле спустили с лестницы.

И за что?

Московский гость, бешеный человек, гордящийся своими дворянскими предками и антисемитизмом, реагировал на упоминание КГБ не менее нервно, чем наши непризнанные соловьи; достаточно было двух слов в столичное ухо, быстрым шёпотом. В стукачество Германа, ни разу не пойманного за руку, верили как в таблицу умножения; я не знаю, почему к одним приклеивается, а к другим нет: разве что допустить, что коллективное бессознательное этого хочет. (Предвижу ваши насмешки.)

Говорили также, что Герман устроил провокацию. Ну вот это уже вопрос дефиниций. Всё, что Герман говорил и делал, сам он провокацией никогда не считал, а если вы скажете, что ему следовало учитывать атмосферу всеобщей подозрительности, именно что помешательства на провокациях среди тех людей, которые действовали либо втайне от власти, либо, по крайней мере, стараясь не привлекать к себе её внимания, так это, сами знаете, был бы уже какой-то другой Герман, может быть, даже и незапойный.)

Машенька меня не заметила; оно и к лучшему. Меня уже давно нет не только в самой её жизни, но и где-нибудь на полях — бледной карандашной надписи. Она могла меня не узнать, даже если увидела.

(Если Герман, такой, какой есть, оказался за одним столом с чаемыми единомышленниками и заговорил не о спасении церквей как памятников архитектуры, а об иллюминатском заговоре — это провокация или не провокация? Конечно, они содрогнулись. И, конечно, виною была их собственная трусость, постоянное ожидание беды; но с другой стороны, где в той отравленной атмосфере было взять силы для благородства. (Силы, которые были у любого литературного кружка при Дворце пионеров, при крупном заводе — корпорантам которого разве могло прийти в голову, что за ними кто-то шпионит.) Чем больше думаешь о власти и своём положении относительно власти, тем больше она присутствует в твоей жизни; таков вывод.