Фигль-Мигль - Долой стыд

Всюду будут мерещиться провокации. Всюду и мерещились провокации: подозрения, напряжённость и злоба нарастали как снежный ком, и хотя, как со всяким снежным комом, было примерно видно, из чего он слеплен, никто не смог бы сказать, что привело его в движение. Почему мы так преувеличивали — если преувеличивали — свою важность для власти и, следовательно, полноту её ответного внимания к нашим безобидным, тихим делам? Были ли наши дела воистину безобидны? Ни люди из Клуба, ни люди из Общества по охране памятников или любых иных экзотических кружков не помышляли об оппозиции в современном значении слова. Они лишь хотели в пределах неполитической общественной жизни — никакой политики! ни в коем случае! — избежать руководящих указаний партии и правительства, но всё равно страшились, что их нелегальная духовная деятельность вызовет подозрения и ревность.

С этой стороны подозрения — и с той подозрения тоже! Пятое управление уж слишком тщилось держать всех на поводке, во всё совать нос. Вы скажете, товарищ майор, что во всё совать нос — прямая обязанность спецслужб. Придётся ответить, что некоторые обязанности лучше не исполнять вообще, чем исполнять неаккуратно. В конце концов, вы сами видели, к чему это привело. Если, опять же, девяносто первый год не входил в планы вашего руководства.)

Вдруг я увидел, что к Машеньке и её спутнице подошёл некто третий, не вовсе мне незнакомый. Мне даже показалось, что направлялся он ко мне, но узнал девушек и передумал.

Я не мог подбежать и закричать «берегитесь!». Я знал, что сделаю только хуже.

(Да, я насмотрелся на самые разные примеры: и к чему приводило делание, и к чему приводило неделание. Толку-то?)

Не мог к ним подойти.

(После той знаменательной драки Герман возненавидел вас обоих, и оба вы от его ненависти отмахнулись, как от чего-то незначительного. Уж столько Германа били и стольким он посулил вражду до гроба — из всего выходил жалкий пшик. Как было предугадать, что на этот раз, лишь в этом случае, зародится лютая, неумирающая злоба, с цепкими руками, с цепкой памятью.

Вот теперь, изгой сам, я его хорошо понимаю.)

Не мог.

(Как раз я-то с ним разговаривал, но меня ему было мало; я в его представлении был травоядным , о чём он мне имел любезность сообщить. Кого он считал хищником: себя, вас?)

Если ты боишься подойти и предостеречь, подойти к собственной внучке...

Я медленно встал и потащился к амфитеатру, у которого все трое стояли; плохо представляя, что скажу, к кому обращусь, уверенный, что делаю что-то не то. И всё-таки иногда лучше встать и пойти; пуститься, так сказать, в путь. Я совершил столько ошибок после долгих серьёзных раздумий, что уже мог попробовать положиться на чутьё не чутьё, но да, нерассуждающий порыв, который поднимает на ноги — против танков или одного против всех.

Человек, вот здесь же недавно подошедший ко мне со странными речами, глянул в мою сторону, отвернулся, что-то сказал и торопливо пошёл прочь. Я по инерции продолжал идти, хотя теперь в этом не было необходимости. Ты ещё читаешь Блока, ты ещё глядишь в окно. Уже нет. Уже нет.

На этот раз собрались в бане. Ну а что? Спичечные короли собирались в бане, ещё и протоколы вели. С подписями. На этих подписях их ФАС и повязала.

Собираемся мы всегда пустые, без телефонов. Даже без левых телефонов. Настоял на этом Штык, который где-то вычитал, что в смартфон можно заслать шпионскую программу, позволяющую слушать все разговоры в радиусе трёх метров от устройства и вне зависимости от того, включено это устройство или выключено. Штыка поддержал Граф, который, по-моему, понимает в этих делах больше, чем готов показать. Блондинка сперва посопротивлялся. Но как это, говорит, технически возможно, если телефон выключен? А вот так. Она его сама включает, программа эта. Может, она ещё зомбирует? Или посуду моет?

Едва собрались, стали лаяться. Штык, отчаявшись пропихнуть идею со Светозаровым, сказал так: не хотите только Светозарова, будем их с Фуркиным исполнять парой. В жизни и смерти вместе.

— А как ты это обоснуешь?

— Никак. Я скажу нашим партнёрам, что мы подписываемся на Светозарова, а про Фуркина умолчу. А когда исполним, будет поздно.

— Поздно для чего? Голову тебе оторвать? Мы же не знаем их мотивов.

— Мы вообще ничего о них не знаем.

У Графа оставались сомнения морального порядка.

— Они всего лишь пара клоунов, — сказал он про депутатов. — Неправильно это как-то, с клоунами воевать.

— Так что? — с вызовом сказал Штык. — Плюнем на всё и разбежимся?

Так всё и начинается: первые сомнения, взаимное недовольство и полная невозможность притормозить. Мы набрали достаточную инерцию, чтобы не хотеть плюнуть и разбежаться.

Это был тот день, когда я не сказал, что пересёкся со специалистом. День, когда я понял, что теперь уже вряд ли скажу, даже зная, что остаток жизни буду гадать, что и насколько изменило бы моё признание.

— В самом крайнем случае, — сказал я вместо этого, — положим его самого.

— Кого?

— Специалиста. Это же он со Штыком договаривался?

Штык что-то согласно, но нерадостно буркнул, а остальные, напротив, оживились.

— Вот это дело! — сказал Блондинка. — Хоть какой-то уровень. Надоело чувствовать себя кошкодавом.

— Резонанса не будет, — сказал Штык. — Кто его вообще знает?

— Кому надо, прекрасно знают. И очень хорошо всё поймут. Это что, не резонанс?

Немного поспорили о природе резонанса. Если человек написал книгу, которую прочли миллионы и не изменились ни в чём, до последней нитки, — это резонанс или не резонанс? Так же наоборот: неведомый миллионам пишет отчёт для трёх десятков, после чего история идёт по-другому. Нам нужен шум или нам нужны последствия?

Штык сказал, что всё это крючкотворство, а Худой — что крючкотворством было бы протаскивать шум без последствий в Уголовный кодекс, а так это просто схоластика.

Блондинка сказал, что не понимает, чем одно отличается от другого. Все трое немного поспорили внутри основного спора.

Раньше меня не раздражали наши препирательства. Теперь я стал злой и дёрганый и видел, что и остальные злятся и нервничают. И ещё я подумал, что не только судьба Светозарова предрешена, но и моя, и всех нас. Мы все изменились непоправимо — настолько, что уже не могли заметить перемены.

— Нет у нас пока возможности организовать последствия, — сказал Штык. — Поэтому да, нам нужен шум.

— Ради шума же?

Баня была ошибкой. Если Штыку мерещилось что-то древнеримское, заговорщики на фоне красочных мозаик, то наши красные распаренные рожи — ещё и злые — туда никак не вписались. А может быть, это всегда так. Может быть, Брут и его подельники потели и спорили, ничего не зная о том расстоянии, которое отделяет их от спичечных королей.