Пэм Дженофф - История сироты [litres]

Я так и не вышла замуж. Потерю Эриха я смогла пережить, но потеря Петра – это было уже слишком. Две травмы, которые мне довелось пережить – достаточно много для одной жизни.

В моей голове всплывает лицо Ноа. На выставке нет ни одной ее фотографии, кроме одного снимка, где ее лицо видно за одной акробаткой, в момент, когда весь цирк вышел на финальный поклон. Она выступала так мало, оставшись лишь безымянной строкой в столетиях цирковой истории. Но я вижу ее, юную и красивую, на трапеции, впервые испытывающую чудо полета. За свою жизнь, такую короткую в сравнении с моей, ей тоже довелось пережить большое горе. Я всегда думала о Люке: почему же он не пришел тогда к Ноа на встречу? Да, я недолюбливала его, но он так искренне заботился о ней. Что остановило его?

Отчасти именно это привело меня сюда. Этот вопрос и мысль о том, что я могу найти здесь ответы, пришли мне в голову одновременно, когда я поняла, что вагон, изображенный в «Таймс», был тем самым нашим вагоном. Я снова смотрю на него, задержав взгляд на коробочке на дне. Ноа и Люк оставляли друг другу письма в нем, думая, что никто об этом не знает. Но я их видела, видела, как они обмениваются секретными письмами, как в детской игре про почту. Глупцы! Если бы кто-нибудь нашел эти письма, это могло бы подвергнуть опасности всех нас. Но я решила подождать, позволить им наслаждаться моментом и строго следила за тем, чтобы никто больше не заметил их переписку. Когда я увидела заметку о цирковой выставке в газете и всматривалась в вагон, который был так неправдоподобно похож на наш, я подумала, что, возможно, мальчик оставил Ноа письмо, объясняя причину.

Но теперь я знаю, что в ящичке ничего нет.

Я облокачиваюсь на вагон, прижимая голову к потертому дереву, подобно тому, как прижимаешь к уху раковину, чтобы услышать море. В голове у меня эхом раздаются голоса, которых больше нет. Затем я прохожу в глубь экспозиции.

Здесь есть масляная картина, которую я никогда раньше не видела, на ней изображена молодая девушка на трапеции. Я не могу сдержать удивленного вздоха. Эта бледная тонкая фигурка без сомнения принадлежит Ноа, костюм, расшитый блестками на ней – это один из моих, который я тогда отдала ей. Откуда эта картина? Если кто-то нарисовал ее портрет, пока она была с цирком, я бы наверняка узнала об этом.

Я подхожу ближе и щурюсь, пытаясь прочитать маленькую табличку под картиной:

Картина найдена среди личных вещей неизвестного молодого человека, убитого во время немецкой бомбардировки партизанского лагеря рядом со Страсбургом в мае 1944. Его связь с цирком и человек, изображенный на картине, неизвестны.

Я замираю, у меня стынет кровь в жилах. Ноа однажды говорила, что Люк хотел стать художником. Я не думала, что он был так талантлив. Картина выполнена с таким мастерством, художник испытывал такую искреннюю любовь к тому, что рисовал. Рассматривая работу Люка, я убеждаюсь, что он бы не оставил Ноа.

Она также говорила, что он планировал присоединиться к маки, пошел в партизанский лагерь недалеко от цирка. Я снова слышу, как бомбы падают в ночь, когда мы выступали в последний раз, и понимаю, почему он не пришел. Ноа и Люк умерли в тот день, разделенные всего несколькими километрами, не зная друг о друге. Мои глаза наполняются слезами, которые стекают вниз по щекам.

Я смотрю на изображение Ноа, которое закрыто стеклом, защищающим от времени и износа.

– Все-таки он не оставил тебя, – шепчу я.

В отражении стекла я вижу позади движение. Женщина с пышными белыми волосами стоит позади меня. «Ноа», – думаю я, зная, что это невозможно. Я смотрю на картину, представляя, что она здесь, и я могу попросить у нее прощения за все, что сделала не так.

– Мам?

Я оборачиваюсь.

– Петра.

Моя красавица дочка, ребенок, которого я едва не потеряла много лет назад. Я поднимаю руку к животу, снова, как и много раз прежде, чувствуя тот удар, который чуть было не забрал ее у меня. Мое чудо.

– Ну и как я могла догадаться, что найду тебя здесь? – В ее голосе нет раздражения. Просто улыбка играет на пухлых губах и в темных глазах, которые я всегда буду видеть в окружении белого грима. Как тогда, во время представлений.

Это не было ложью. В ту ужасную ночь, когда полицейский ударил меня, у меня было сильное кровотечение и резкая боль. Я решила, что после этого удара я потеряла ребенка. Но несколько дней спустя, когда я стояла перед трапецией, думая, не спрыгнуть ли с площадки, я почувствовала знакомую тошноту. Я тут же поняла, что это: мой ребенок борется за жизнь, несмотря ни на что.

Я не сказала Ноа, она бы ни за что не взяла разрешение на выезд, если бы знала о том, что я беременна. Нет, конечно, я хотела свободы и хотела, чтобы мой ребенок выжил. Я хотела этого так сильно, что практически чувствовала это у себя в руках. Но Ноа была младше меня, она не была такой же сильной, как я, она должна была уйти и взять Тео. У Ноа не было ничего, кроме цирка. Я могла бы справиться, продержаться, найти какое-то другое место, где я могла бы выступать и выжить. А ей с трудом удавалось заботиться о себе и Тео даже с нашей помощью. Она бы не справилась сама. Поэтому я солгала.

Мой план был хорош, он мог бы сработать, если бы не Люк и не пожар. Он бы сработал, если бы все сложилось. Но почему начался пожар? Все эти годы я задавалась вопросом: не мог ли кто-то из недовольных рабочих устроить поджог? Или даже Эммет, желая снять с себя эту ношу? А может, это был осколок бомбы? Я до сих пор не знаю этого.

Сейчас это и не важно.

Огонь, а не война, отнял жизнь Ноа, так же своевольно, как болезнь сердца лишила жизни герра Нойхоффа. Не имея другого выхода, мне пришлось взять пропуск и спасти Тео.

И свою дочь. У Петры много черт от отца, но она такого же низкого роста, как и я, полутораметровый хирург из «Врачей без границ» [40] Медицинская гуманитарная организация. , сила, с которой приходится считаться. Я протягиваю руку над ограждением, неосознанно убирая пряди ее волос с глаз, как будто ей шесть лет. Вот только теперь ее волосы белоснежного цвета. Так странно видеть, как стареет твой ребенок! Петра, надежно спрятанная в моем животе и родившаяся уже в Америке, ничего не знает о тех тяготах, которые мы испытали. Почти ничего. Моя дочка родилась слепой на один глаз, единственная травма, которую нанесла ей дубинка полицейского в ту ночь, когда забрали Петра.

Когда Петра подходит ближе, чтобы обнять меня, за ней появляется кто-то выше ростом.

– Мам, вылезай отсюда.

Я слушаюсь его и протягиваю руки, чтобы обнять Тео, который стоит рядом с сестрой, на целую голову выше ее. Его волосы тоже поседели и стали жесткими. Хоть они и не кровные родственники, чем-то все равно похожи.