Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Светлые глаза Теодора округлились.

— У меня заберут рукопись?

— У вас заберут все. Вопрос решен голосованием. Я защищал вас, сколько мог, но решение принято единогласно. Все фонды передаются в департаментские архивы. В Сарразаке больше не будет архивариуса.

Теодор не мигая смотрел на Фоссада, затем перевел взгляд на рукопись. И с трудом проглотил слюну.

— Что же будет со мной?

— Вы будете работать в пансионате святого Иосифа. У Ведрина теперь есть чем вам платить.

— Да, но… Как же я буду без этого?

Под «этим», конечно, подразумевалась рукопись. Фоссад издал глубокий вздох:

— Эх, бедняга! Тут-то и зарыта собака. Мэр хочет вас приручить. Осла приманивают морковкой. А вас — этой штукой…

— Я что-то не пойму.

— Вы эти дни видели мэра? Он вам ничего не говорил?

— Как же, видел. Он вызывал меня во вторник, но речь шла не об архивах. Он говорил со мной насчет пьесы. Он спросил, согласен ли я с господином Лассегом, что ее следует ставить.

— Ну а вы что ответили?

— Я ответил, что да, конечно.

— То-то и оно!

— Что то-то и оно?

— Ах ты горе мое: глуп как пробка! Да неужто вы не поняли, что мэр спрашивал вас только для того, чтобы вы сказали «нет»?

— Но позвольте, ведь это же глупо!..

— Ну так слушайте. Аббат Ведрин страшно зол на то, что Лассег не разрешил ему пользоваться «Ла Гранжет». И вот теперь он пытается напакостить Лассегу. Он заставил мэра снять вашу пьесу с фестиваля — это вы знаете. Ну а поскольку Лассег все же хочет ее поставить, да еще при поддержке антиклерикалов, вы можете догадаться, что это не очень по душе мэру. И вот он пытается вас поприжать, а через вас прижать и Лассега. Отнимая у вас архивы, он берет вас за горло или, точнее, за желудок.

— Вы хотите сказать, что аббат Ведрин подстроил все это, чтобы заставить меня выступить против постановки «Лизистраты»? Но этого не может быть! Я не могу поверить!

Нет, он верил. Он даже был убежден в этом. Ведрин на все способен. Дядюшка Гонэ был прав. Нельзя доверять ему, надо всегда быть начеку, давать отпор… Но как?

Наверно, это ему за грехи. Теодор уже целый месяц ждал наказания. Дважды в неделю он видел госпожу Кош, когда приходил давать урок Жаку. И самое страшное, что держалась она так, будто ничего и не было. А он после каждой встречи возвращался домой с грузом страданий. Случалось, невыносимая сладость воспоминаний раздирала ему сердце, как шпора раздирает бок лошади… «aïkallô — ласкаю и обольщаю; aïkia — истязание, насилие; haïma — кровь, родство, резня: haïmos — куст, острие, колючка…» Желание страдать ради нее возникало в нем с такою силой, что вечером он не мог работать. В другие минуты он чувствовал страшную пустоту, и совесть начинала потихоньку тревожить его. Но разве госпожа Кош не запретила ему не только надеяться, а даже вспоминать? К укорам совести примешивалась сладкая горечь. И порой он жаждал, чтобы на него обрушилось возмездие, которое избавило бы его от этих мук и этой пустоты.

Однако сейчас, в этом замаскированном, косвенном ударе, он не ощущал отеческой суровости заслуженного наказания. Это был выпад сильных против слабого, один из тех заговоров, когда человек окружен со всех сторон и ему остается либо смириться, либо искать утешения в молитве.

Если бы аббат Лассег был жив! Теодор закрыл глаза, обращаясь мысленно к Жану, к изображению Христа в нефе, к богоматери на алтаре, к Лизистрате, к госпоже Кош… Внезапно силы вернулись к нему. Через несколько минут начнется урок, настанет час сладостной пытки. Потом ему легче будет выстоять.

И схватив латинскую грамматику, Теодор направился к двери. Уже на пороге он обернулся и крикнул Фоссаду:

— Этого не может быть!

Толстые щеки Фоссада заколыхались.

— Не может быть? Пойдите спросите у аббата Ведрина.

Теодор побледнел, выпрямился — внутри у него словно появилось закаленное стальное острие.

— И пойду! И пусть он мне ответит.

Фоссад от изумления вытянул губы трубочкой.

— Ну и ну! Да вас прямо подменили!

Оставшись один, он задумался — открыл рот, провел по нему тыльной стороной руки, потом погладил дряблый тройной подбородок. Огромный живот его затрясся от беззвучного смеха.

Четверть часа спустя он уже был у Анри и рассказывал ему о том, что произошло.

— Я говорю вам это только потому, что все это важно для борьбы с клерикалами. Бриу возглавляет избирательный список, по которому я баллотировался, и я предан ему, но если он позволит клерикалам командовать собой, то кончено — пусть больше на меня не рассчитывает.

Фоссад говорил так, словно выступал на собрании. Анри задумчиво слушал его и прекрасно все понимал. Чувствуя, куда склоняются настроения избирателей, Фоссад действовал, как и подобает политическому деятелю местного масштаба. Поведение Бриу в последние недели показывало, что он намерен делать ставку на поддержание и даже усиление тенденций 1958 года, а именно на то, что заключение мира в Алжире отодвинет на задний план все прочие проблемы, и в частности школьную. Раз так, Фоссад опасался, что его потерпят, пока он нужен, а потом при первой же возможности постараются вышвырнуть за борт. Необходимо было доказать, что он что-то значит, для этого, по крайней мере в кантоне, надо было выдвинуть школьную проблему на передний план, как главный пункт в платформе оппозиции. Поэтому-то он и пытался сейчас вызвать общественное возмущение, спровоцировать скандал.

Мысль, что кто-то хочет использовать его в своих целях, претила Анри, но он решил закрыть на это глаза. Утром в университете Ренар был с ним необычайно, настораживающе мил — так кот облизывается, готовясь выпустить когти. Он, конечно, понимал, что Лассег выставит свою кандидатуру на замещение должности, которую освободил Вашелье. Чтобы разрушить его махинации, достаточно было отправиться на Кубу. Там, за океаном, на расстоянии нескольких тысяч километров, никакие громы Ренара не смогут его настичь — они покажутся такими же безобидными, как извержение вулкана на каком-нибудь острове в Тихом океане. Нелегко противостоять такому соблазну — бежать из этих пропыленных декораций, открыть для себя другие горизонты, и пусть эти ничтожные паяцы сколько угодно размахивают руками на своей крошечной сцене, затерянной среди огромных континентов. Геополитика Вашелье очень помогала.

Но нет! Нельзя бежать от Ренара. Это было бы бессмысленно и ничего бы не дало. И потом нельзя превращаться в пешку, которую передвигают с места на место. Ведь рушится все, что тебя окружает, что тебя держит, и гораздо сильнее, чем ты думаешь. Преподавание состоит из мелочей, которыми нелегко пренебречь, из мелочей, которыми насыщена жизнь. Успехи в работе над диссертацией какого-нибудь преподавателя из интерната, нестриженого, странного, угловатого, нелепый перерыв, ставящий под угрозу труд четырех или пяти лет; возможность сделать из пытливого обитателя далекого Яунде или Абиджана кандидата наук: составление размножаемых на гектографе программ; курсы лекций для Национального союза студентов Франции; выпуск бюллетеней; совещания за круглым столом; комитеты, семинары; профсоюзная деятельность… А потом — коллеги, люди с кисло-сладкими улыбочками, стремящиеся вырваться из безвестности, будоражащие твой ум, не дающие покоя и не ведающие участия, чья дружба подобна фабрике смерти, которая пожирает все новых людей и никогда не может насытиться… Ренар был слишком большим скрягой, чтобы можно было просто так отдать ему все эти сокровища.