Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

В тот день, немного позже, Анри был принят деканом.

— Дорогой коллега, настало время, когда вы должны сказать мне, намерены ли вы остаться с нами. В будущем месяце совет должен решить, кто займет место господина Вашелье.

— Вы полагаете, господин декан, что на факультете действительно хотят меня оставить?

— А какие у вас есть основания для опасений? Ни у одного из двух других кандидатов нет ваших ученых степеней.

— Дело не в степенях. Я боюсь оппозиции иного рода — например, политической.

Лицо декана стало жестким.

— Не понимаю, что дает вам право так говорить. К чести нашего университета, он пока стоит вне политики, чего не скажешь о других учреждениях.

— И тем не менее в кулуарах наверняка ведутся кампании.

— Безусловно. По правде сказать, одна такая кампания направлена против вас, но отнюдь не из политических соображений. Кое-кто из наших коллег считает, что вы… слишком литератор и недостаточно историк. Но это расплата за успех. Право же, вам нечего волноваться. Поэт может быть превосходным профессором. Возьмите, к примеру, Анжелье, Левайяна…

Значит, он угадал. Ренар повел кампанию против поэта. Недаром он прогуливается с экземпляром «Девственного Эроса» в кармане — и где он только его достал! Это творение молодости — сборник стихов, которые Анри написал в первый год своего пребывания на Кубе, — не могло способствовать успокоению набожных душ, а их в университете было хоть отбавляй. Просто поразительно, сколько свободомыслящих христиан жонглирует самыми опасными идеями, соприкасается с ересью и предательством, выступает против епископов, участвует в революционной борьбе — читай: антиклерикальной, — но пятится при малейшем намеке на вольнодумство. Вольнодумцев они рассматривают как пятую колонну, угрозу изнутри. Один верующий коллега сказал как-то Анри: «Через четыреста лет до церкви наконец дошло послание Лютера». Не только Лютера. Дожив до той поры, когда назрела необходимость и ей проводить реформу, церковь обзавелась собственными активистами — правыми и левыми, собственными пуританами и методистами…

Анри не так уж дорожил «Девственным Эросом». Он написал эту книгу, находясь под влиянием Этьембля и Рембо. И хотя не отказывался от своего творения, но немного жалел, что поддался соблазну и избрал легкий путь языческой эротики, чуждой его натуре. Уж если быть откровенным с самим собой, он не мог не признать, что доводы Ренара попали бы в цель, будь на месте его, Анри, другой человек.

В этом-то и заключалось коварство кампании. Человек всегда безоружен перед самим собой. Но как объяснить это декану? Говорил он, конечно, искренне. Он не принадлежал к числу людей, способных увидеть зло, даже если оно и есть. Но как защищаться, не переходя в атаку и в то же время не ставя себя в положение более слабого? У Анри было такое ощущение, точно он сражается с тучей пуха — чем-то легким, неуловимым и удушающим. Он почувствовал, как в нем нарастает ярость. Никто не намерен с ним сражаться — просто хотят, чтобы он отступил без борьбы. А не принять боя значит капитулировать. Прекрасно. Выше штандарт!

— В таком случае, господин декан, я буду чрезвычайно польщен, если факультет решит оставить меня.

Сколько бы Анри ни говорил себе, что никогда не поздно передумать и уехать на Кубу — иными словами, подать в отставку, он не мог скрыть от себя важности этого решения. Стрелки переведены, пусть даже потом можно будет дать задний ход и вернуться на главный путь. Паровоз Лассега двинулся по местной Сарразакской ветке, где тяжело маневрировала цистерна Фоссада.

Он не без симпатии посмотрел на толстяка.

— А где сейчас Гонэ?

— Пошел на урок к Кошам. Он будет там занят по крайней мере до восьми.

— Я навещу его попозже. Как вы думаете, Бриу еще в мэрии?

— Да, наверняка. Сегодня он подписывает бумаги. А что? Вы хотите с ним поговорить?

— Конечно. Лучше всего идти к истоку. Подождите меня у Кошей. Я недолго.

После того как полицейский Видаль впустил Анри в кабинет мэра, хозяин и посетитель долгое время выжидающе молчали. Еще не было произнесено ни одного слова, но взгляды сказали им обоим, что они — противники. Первым сдался Бриу.

— Дорогой профессор, чем обязан удовольствию вас видеть?

Анри опустился на диван в стиле Людовика XV, вытащил трубку и закурил.

— Сегодня, господин мэр, у меня было четыре часа лекций, и я очень устал.

— А я, дорогой профессор, выступал утром в суде, днем председательствовал в муниципалитете, а вечером должен быть на обеде, который дает Ротари-клуб в Либурне.

— Значит, мы оба устали, а потому давайте без церемоний. Ближе к делу. Господин мэр, могу ли я просить вас не заниматься тем, что вас не касается?

— Как? То есть…

— Вы меня правильно поняли. Я ставлю у себя в театре пьесу. Это вам не нравится, но мне наплевать. Итак, все ясно. А раз ясно, нечего давать людям подножки.

— О ком вы говорите, дорогой профессор?

— Прежде всего о самом себе. Вы пытались сорвать постановку пьесы, сняв ее с фестиваля. Таким образом вы заставили меня потерять время и осложнили мне жизнь. А теперь вы хотите взять меня хитростью, подвести под удар моего коллегу и друга Теодора с помощью методов, которые едва ли можно назвать честными.

— Если вы намекаете на передачу Сарразакских архивов, то вы ошиблись адресом, мой дорогой. Автор этого предложения — ваш друг Тастэ!

— Ну а вычеркнуть «Лизистрату» из программы фестиваля вас заставил аббат Ведрин? Да у вас настоящий талант скрываться за чужими спинами, господин мэр!

— И тем не менее это правда! Не моя вина, что я окружен разного рода фанатиками: антиклерикалами, клерикалами, фашистами и антифашистами. Поверьте, нелегко руководить городом, когда вокруг тебя люди, не считающиеся с мнением других. Уж вам-то, человеку интеллигентному, следовало бы это понимать. Если я уступаю по вопросам в общем второстепенным, для того чтобы сохранить хоть какое-то единодушие в главном, думается, я делаю правильно.

Пепельница находилась на столе мэра. Анри поднялся с дивана, чтобы выбить трубку.

— Знаете что, — сказал он, — я предпочитаю десять фанатиков вроде Тастэ, или даже вроде Ведрина одному мудрецу вроде вас. Ведрин по крайней мере старается не ради собственной выгоды, а ради чего-то более возвышенного. Представления его искажены, но искажены верой. Все, что он делает глупого или грязного, объясняется своеобразной любовью. Тогда как вы — вы олицетворение расчета, эгоизм в обличье человека, подделка, обман. Вы говорите о клерикалах и антиклерикалах. Если бы верующие и неверующие — те, для кого религия имеет принципиальное значение, — остались один на один, они, возможно, время от времени устраивали бы варфоломеевские ночи, но в конце концов договорились бы. А так им мешают договориться лицемерные политиканы, к которым принадлежите и вы, господин мэр, политиканы, которые ни разу не сумели предотвратить резню, а, наоборот, пожалуй, только разжигали ее, зато у вас совесть чиста: вы уважаете все мнения, хотя на самом деле не считаетесь ни с одним.