Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Собственно, в бога нельзя поверить, если не веришь в него… Вот.

— Я хочу пить, — сказал Теодор.

— Сейчас приготовлю еще немного пунша, но только по-гвиански.

Анри жил на втором этаже фермы Эрнандесов, старинного дома, издавна принадлежавшего семейству Лассег. Тут его мать провела свои последние годы., Приезжая в отпуск, он неизменно останавливался в комнате, уставленной книгами, где жил, когда еще был школьником. Он привозил туда из своих путешествий то что-нибудь из мебели, то циновку, то безделушку. Плетеный бар из пальмовых листьев прибыл с Кубы.

На баре стоял допотопный телефон. Проходя мимо, Анри с улыбкой погладил его. Телефон зазвонил около десяти, когда Анри вернулся домой в сопровождении захмелевшего Теодора, который согласился зайти к нему после обеда у Кошей выпить стаканчик вина. Звонила Мадлен.

— Алло, Анри… Ах, ты, значит, дома! Я уже несколько раз звонила тебе сегодня, но никто не отвечал.

— Я обедал в гостях. Чем могу служить?

— Анри, это правда, что ты подал заявление на замещение вакансии в университете?

— Тебе это уже известно? Телеграф в местных джунглях работает отлично. Это опять аббат Ведрин тебя просветил?

— Нет, я была сегодня днем в Бордо. И встретила Лабурдета. Он, видимо, считает, что ты пройдешь.

Лабурдет занимался современной историей, и, по всей вероятности, именно он будет докладывать совету о кандидатах на замещение вакансии по кафедре истории колонизации. Анри знал его по лицею Мишеля Монтеня, где тот преподавал. Лабурдет защищал диссертацию на тему о винном рынке Бордо в XIX веке. Эта милая специальность наложила отпечаток на его характер — он был человек покладистый, остроумный и веселей.

— Лабурдет — оптимист.

— Но это серьезно? Ты в самом деле подал заявление?

Голос ее звучал взволнованно. Анри это почему-то разозлило.

— Ну а тебе-то что?

— Я подумала… не означает ли это…

— Это означает, что я подал заявление, — и все, точка. Нигде не сказано, что они возьмут меня.

— Но ты остаешься, ты хочешь остаться?

— Послушай, я подал заявление, чтобы насолить Ренару. Что же до остального, то я еще ничего не решил, хотя в одном ты можешь быть уверена: я все сделаю, чтобы насолить Ведрину, Бриу… и прежде всего тебе!

— Анри!

— Да еще доктору Лапутжу, конечно!.. Чуть не забыл про него… Передай ему, что я очень огорчен и искренне сочувствую: придется ему еще какое-то время тебя потерпеть.

Но на душе у Анри было не очень хорошо, когда, произнеся эти слова, он бросил трубку. Мадлен, наверно, плачет сейчас. Она становится некрасивой, когда плачет, такой некрасивой, что просто сил нет. Вернувшись из Бордо, она все это время, должно быть, ждала разговора с ним — сидела у себя в комнате, тешась смутной, нелепой надеждой. Время от времени она спускалась в большой мрачный вестибюль дома Лаказов и вызывала номер сто шестнадцать.

— Не отвечает, мадемуазель? Позвоните еще…

А когда дозвонилась, получила душ. Как это низко… Нельзя сказать, чтобы ему было стыдно, но как-то неприятно. Разочарование — ужасная штука, от которой все в тебе восстает. Ребенок, у которого отобрали кусочек постного сахара; щека, подставленная для поцелуя и получившая взамен пощечину; праздник, заканчивающийся унылой тоской… Удар дубинкой — пожалуйста, но не тогда, когда человек доверчиво тянется к тебе. У Мадлен должно было хватить здравого смысла не звонить ему, но она сделала это от чистого сердца. Ее эгоизм объяснялся своеобразной наивностью, наивностью почти детской… В ее возрасте это даже не забавно. Какая участь ждет ее?..

Анри вздрогнул. Теодор, полулежа в кресле, мутными глазами смотрел на него.

— Пожалуйста, двести тринадцатый, мадемуазель.

Три звонка. Он сразу узнал голос.

— Это вы, Катрин? А Мадо где-нибудь поблизости?

— Алло, Анри? Нет. Она поднялась к себе… Нельзя сказать, чтобы на нее сейчас приятно было смотреть. Что вы ей сделали?

— Да ничего… Просто был немного груб. Скажите ей, что я сожалею об этом.

— А вы не хотите сами ей это сказать?

— Нет, нет… Передайте, пожалуйста.

Трус! Это позволяло не вступать в объяснения, ни к чему не обязывало, а совесть успокаивало. На другом конце провода Катрин молчала, но Анри казалось, что он слышит ее мысли.

— Я зайду к ней завтра утром.

— В котором часу? А то у нас завтра портниха.

— Ближе к полудню. В десять часов у меня свидание в «Ла Гранжет» с подрядчиком и архитектором.

— Дело движется?

— Работы должны быть закончены через две-три недели. Мамби приедет смотреть зал двадцать седьмого февраля.

— Я видела, что он играет в Бордо двадцать шестого. А она тоже приедет?

— Кто?

— Ваша подружка.

— Не говорите глупостей.

— А вы решайтесь. Пора.

Доставая бокалы из бара, Анри нахмурился. Катрин сказала правду. Он должен на что-то решиться. Мадлен-и-оставаться или Жанна-и-уезжать. Вопрос был, собственно, не в выборе, а в том, чтобы обрести реальную почву, оторваться от мечты. У его будущего два несовместимых лица — они возникают поочередно, но ни одному не удается затмить другое. Вместе с тем думать об одной значит исключать другую. Каждая послушна своей логике, степень реальности у них разная. Сопоставить их невозможно. При одной мысли о том, что Жанна приедет в Сарразак, ему становилось не по себе. Тогда что-то исчезнет из его жизни — Жанна или Сарразак.

Да и существует ли Жанна? За последние недели она расщепилась на множество противоречивых образов, и он не в силах задержаться воображением ни на одном из них. Ничего не осталось от того видения, которое пять лет преследовало его. Маленькая фигурка на перроне вокзала… Под часами, исчезавшими во мраке, остался пустой перрон.

Он протянул Теодору бокал.

— «Я хочу вам напомнить мечту, отлетевшую, не оставив в душе следа…» Кто это сказал?… По-моему, Расин.

— Не знаю. Гомер тоже сказал что-то в этом роде: «skiê eikelon ê kaï oneirô…» [26] Подобна тонн или сну… (греч.) .

— Вы видите сны по ночам?

— Да, и часто, но стараюсь не увлекаться фантазиями. Я все время слежу за собой.

— Но вы же не можете следить за собой, когда спите.

— Когда я был моложе, я иногда не спал ночами, чтобы увидеть сон наяву. Но мне это так и не удалось.

— Мне тоже. Очень обидно.

— Почему?

— Мечтать наяву — все равно что видеть сон. Погружаешься в мечту, сам того не замечая. И становишься пленником своей мечты.

После первого же бокала пунша разговор стал более вязким. Реплика наслаивалась на реплику без всякой внутренней связи.

Кажется, они говорили о женщинах. Теодор высказывался непринужденно, но не без горечи. Он привел несколько женоненавистнических цитат из Еврипида. Анри же пустился в рассуждения о вечной женственности.