Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— В созидании участвует всегда одна женщина. Она как матка у пчел. Можно подумать, что их много, но это оптический обман. Все остальные не настоящие. Мужчину пленяет в женщине лишь собственное отражение, которое он видит в ее глазах, — причем, в глазах той, единственной женщины. А глаза у нее фасетные, как у пчелы. Вот почему в каждой женщине каждый мужчина видит что-то от себя. Но это лишь иллюзия, скрывающая улей, соты, матку, продолжающую род, и самцов, которые подлежат уничтожению…

— «Она к себе мужей приковывает взоры, цветущим городам приносит злую гибель, жилища мирные пожаром истребляет…»

— М-м… О ком это вы, дорогой друг?

— О Елене. Так Гекуба говорит о ней в «Троянках».

— Ну, это она из зависти. Гекуба была не теща, а сущая ведьма. Как раз в «Троянках» она радуется, услышав, что Менелай намерен без суда убить Елену, и видит в этом доказательство существования бога. Помните… «Кто б ни был ты, о Зевс!»

— Hostis pot’eï sy, dystopastos eidenaï, Zeus… [27] Кто бы ты ни был, непостижимый Зевс… (греч.) .

— Не теология, а сущая чушь. Заметьте, даже в те времена это казалось чушью, тем более что Гекуба говорит о нем: «…людей ли смертных разум, необходимость ли природы…» Старик Еврипид был как я — он не верил в бога.

Но Теодор заявил, что он — верит.

Пунш по-гвиански отличался от пунша по-мартиникски лишь чем-то едва уловимым. Анри как раз заканчивал его приготовление, когда от дальнего взрыва зазвенели пустые бокалы на полочке бара.

— Гром? — заметил Анри. — Зевс сердится.

Теодор с трудом поднял палец.

— Нет, это фе… фей-ер-верк… по случаю праздника.

— Какого праздника?

— Праздника… двадцать пятого января по случаю обращения святого Павла.

— Какой же это праздник?

— Обращение грешника — самый большой праздник… Аллилуйя! Он спасен. Veni, creator Spiritus… mentes tuorum visita… impie superna gratia… quae tu creasti pectora… [28] Приди, животворящий дух… посети умы рабов твоих… наполни высшей благодатью… сердца, которые ты создал… (лат.) .

— Аминь, аминь… Хватит, хватит!

— Надо заняться вашим обращением, брат мой!..

— Ну уж нет! Прошу вас, увольте!.. Тем более после пяти или шести бокалов пунша! Я сейчас особенно подвержен метафизической скорби. Вдруг поддамся! Чур меня, чур!

Анри все это скорее забавляло, чем раздражало, хотя ясно было, что Теодора не так-то просто остановить. Еще немного, и все это перестанет быть забавным. Удивительное дело, как трудно бывает в выпивке сохранить меру. Стоит оторваться от земных забот и воспарить, как возникает новая опасность — впасть в удручающее скудоумие, стать похожим на испорченный автомат. Словом, пора было покончить с этим опьянением, в котором уже не было ничего божественного.

— Еще немножко…

Теодор, даже не поморщившись, послушно проглотил целый бокал вина, который протягивал ему хозяин. Изо рта его почти тотчас перестали вылетать членораздельные звуки, голова качнулась на грудь, глаза закрылись. Анри уложил его в кресле, подставил стул под ноги, подложил подушку под голову и направился к окну, намереваясь его открыть.

Но окно распахнулось ему навстречу. На улице раздался оглушительный грохот, словно гигантской линейкой ударили по столу, резонирующему, как собор. Рамы влетели в комнату, и стекло рассыпалось на мельчайшие кусочки — по всему дому пошел звон.

Анри почувствовал на своем лице ледяное дыхание воздуха, врывавшегося через разверстое окно. На руке он увидел красный рубец, который стал пухнуть и наливаться на глазах. Крупная капля крови упала на паркет, за ней другая.

— А, черт!

Анри кинулся к окну. Из другого крыла здания до него донесся смутный гул голосов. На дороге, белой от инея, он заметил чью-то тень.

А Теодор даже не шелохнулся. Хмель полностью слетел с Анри, он вытащил из шкафа носовой платок и попытался перевязать себе руку.

Кто-то бегом поднимался по лестнице. Он подошел к двери, чтобы открыть. Лиза вскрикнула, увидев его окровавленную руку.

— Вы ранены?

— Ерунда. Что происходит? Пластикеры?

— Да, они подложили бомбу под окном Хосе. С ним ничего не случилось.

— А раньше? Я слышал еще один взрыв!

— Кажется, это в помещении профсоюзного центра. Два товарища Хосе только что приехали оттуда на велосипеде. Насколько я поняла, они встретили этого типа, когда он бежал от нас.

— По-моему, я тоже видел его. Они внизу?

— На кухне вместе с Хосе.

— Я сейчас спущусь к ним.

Он схватил куртку на меху, висевшую за дверью, и поманил пальцем Лизу.

— А тебе я поручаю вот этого.

— Кого? Ой!

Увидев Теодора, она попятилась и побледнела.

— Что с ним? Надеюсь, он…

— Он пьян, как сапожник. Не трогай его пока. Когда он проснется, дашь ему крепкого черного кофе и две таблетки аспирина.

И Анри сбежал вниз по лестнице.

Когда на рассвете, небритый, смертельно усталый, Анри вошел к себе в комнату, Теодор лежал на постели, а Лиза прикладывала ко лбу его компресс.

— Поймали?

— Что?.. Нет, но мы знаем, в каком направлении они исчезли. Это, бесспорно, репатрианты из Алжира, живущие в Эскальдьё. Они прячутся где-то в городке.

— Их много?

— По крайней мере двое. Один человек не мог подложить сразу две бомбы. У тебя есть аспирин?

В ванной он проглотил таблетки и умылся холодной водой. В зеркале отражалось хмурое лицо, смотревшее на него налитыми кровью глазами.

Он чувствовал себя как с похмелья — во-первых, из-за выпитого накануне вина, а во-вторых, после этой погони за бандитами.

Ночью, когда он обшаривал кусты, им владела святая, все очищающая ярость. Это не был взрыв гнева, налетающий, как шквал, когда все в тебе ощетинивается и под ложечкой стоит ком, а могучий, неиссякаемый поток чистой ненависти. Казалось, дух линчевания вселился в его охотничье ружье. Он, словно гончая, обследовал все темные уголки, чертыхаясь, забыв об опасности, влекомый желанием причинить зло, убить.

Ясность ума вернулась к нему лишь гораздо позднее, когда усталые охотники, ворча, расселись у огня на кухне. И тут события обрели вдруг свой истинный масштаб. Ему показалось нелепым, что эта история так его взволновала. Правда, ущерб причинен значительный и опасность была реальной — ему напоминал об этом порез на руке, — и все же он не видел сейчас достаточных оснований для волнения и злился на себя за то, что так трагически воспринял случившееся.

Зато Хосе относился к этому по-прежнему серьезно. Он не только принял выпавшую ему на долю роль, по и всячески подчеркивал ее — однако отнюдь не из желания порисоваться или вызвать сочувствие. Он думал не о себе, ему важно было показать, что произошло покушение. И он уже рассчитывал, как это можно использовать в политических целях, — рассчитывал с осторожностью картежника, у которого козыри на руках и который хочет умело пустить их в ход.