Александр Зиновьев - В преддверии рая

Я тут посмотрел сновизор, сказал Ученик. А Вы, кажется, занимаетесь снами? Я в этих делах полный профан. Не могли бы вы просветить меня немного? С удовольствием, сказал Сновидец. Тут так редко интересуются делами друг друга, что для меня ваша просьба — приятная неожиданность. Что такое сон? Всего понемногу,— память о прошлых событиях, желания, мечты, воображение и т.п. Но главное — не в этом. Приходилось вам когда-нибудь слушать оркестр перед началом концерта или оперы, без дирижера, когда один настраивает инструмент, другой исполняет отрывки какой-то мелодии, третий просто так что-то наигрывает. Сознание во сне подобно такому оркестру без дирижера и без объединяющей музыкальной линии, идеи и т.п. А кто же здесь дирижер и единое произведение, спросил Ученик. Это - социальный опыт и социальный строй личности, сказал Сновидец. Пробуждение есть возвращение человека к его социальности. Только и всего. А что касается самих снов, то мы поступили так. Мы выделили все аспекты человеческого опыта в современном обществе и просто перечислили все возможности в каждом из них. Я имею в виду пищу, жилище, вино, женщин, отдых, спорт, собрания, учебу и т.д. и т.п. И представьте себе, мы насчитали всего около пятисот тысяч элементов. Они частично несовместимы. Например, нельзя одновременно повышаться и понижаться в чине. В результате довольно громоздких вычислений мы получили всего около ста типов основных снов. Все сны, которые видят люди, суть лишь вариации этих типов. Вариации несущественные. Они касаются конкретных лиц, имен, видов зданий и природы и т.п. Наши теоретические выкладки блестяще подтвердились затем экспериментально. До сих пор не обнаружено ни одного сна, который выходил бы за рамки основных типов. Если хотите, я могу вам показать справочник по типологии снов.

Дело в том, продолжал Сновидец, когда они с Учеником вышли из столовой, что человек в принципе не способен запомнить сон. То, что люди рассказывают в качестве якобы их снов, на самом деле есть припоминание сна, а это всегда происходит при участии «дирижера». Фактический сон исчезает с появлением «дирижера». Остается смутное ощущение таинственности сна, которое скоро исчезает. Часто люди за сон принимают другое, например,— контролируемые, но частично болезненные мечтания. Отсюда «сны в снах» и другие ранее необъяснимые явления. Но самое поразительное открытие снометрии — это факт зависимости снов от социального положения людей. Причем, речь идет не только о типах снов, но и о числе разных типов, видимых тем или иным индивидом. Вот, например,... Только это между нами... Вождь видит сны лишь одного типа. Члены Политбюро — сны двух или от силы трех различных типов. Члены ВСП, не являющиеся членами Политбюро, министры, генералы, академики и т.п. лица высокого ранга — сны пяти или шести типов, не более. Наиболее разнообразен ассортимент снов у школьников старших классов и студентов начальных курсов. Ниже по социальной лестнице опять начинается сокращение. Уборщицы, лифтерши, сторожа, посудомойки и прочие лица на нижней ступени социальной лестницы видят тоже один тип сна, как Вождь, или в редких случаях два. Имеют место возрастные особенности, профессиональные, национальные и т.д. Даже климатические. Картина получается довольно сложная. Существующий математический аппарат непригоден для обработки полученных данных и составления некоей объединяющей системы формул. Если хотите, я могу вас познакомить с любопытными снограммами. Заходите, дорогу вы знаете.

Оставшись один, Ученик попробовал подсчитать число различных снов, какие ему приходилось видеть в жизни. Делал он это, как и советовал Сновидец, не по содержанию снов, а по различию оставляемых ими ощущений, настроений, состояний. Скоро он убедился в том, что таким путем даже содержание снов припоминается, во всяком случае в достаточной мере, чтобы их различить. И он к удивлению своему не смог насчитать даже десятка различных типов. Выходит, подумал он, что наше сознание зависит от социального бытия еще в большей мере, чем это долбили нам идиоты-диалектические материалисты. Но оно зависит совсем не так, как они болтают. Если уж современная математика, созданная усилиями многих тысяч гениев, еще не способна вывести даже первичные формулы этой зависимости, то что можно ожидать от наших всесильных правителей, решивших действовать со своей нелепой формулой отражения, отставания.

Наше общество, сказал Однорукий, есть неразрешимая задача для исследователей. С одной стороны — гармония и закономерность, с другой — хаос и сплошные случайности. Потому мы бросаемся из крайности в крайность. Почему? Отчасти потому, что у нас все награбленное, чужое. Нет ничего своего, органического. Разве что репрессии. Но они не позитивны. Если можно построить научную теорию общества, значит в нем самом есть некая «правильность», регулярность, четкость, стабильность. А раз так, то при желании можно и переустройством заняться. А если такой «правильности» нет и теории нет? Значит, и переустройства невозможны. Чуешь, куда я клоню? Наш «механизм» — брожение, а не винтики и колесики. Участие индивида в его усовершенствовании — несбыточная мечта. «Буржуазная» история подарила нам теорию, будто мы — суверенные личности. Мы, мой мальчик, в качестве чего-то цельного суть всего лишь рабы, а с точки зрения личности — мы лишь ничего не значащие частички. Даже Вождь не личность, а крупица /к тому же не главная/ некоей дутой личности, которую образует банда из сотен и тысяч рабов. И ничего другого не будет. Аминь!

Обсуждали работу одного аспиранта. Хвалили, но не столько автора, сколько его руководителя — Молодого. Делали мелкие критические замечания, давали полезные советы. Я отмалчивался. Молодой упрекал меня в пассивности. Его поддержал Старый. Пришлось выступить. И я раздолбал работу как типичное пустозвонство, прикрытое бесконечными ссылками на новейшие достижения. Но это еще полбеды, сказал я. В работе проступает тенденция распространить некоторые методы воздействия на психику животных и на человека, что явно означает нарушение норм если не права, то во всяком случае морали. Работу аспиранта все равно одобрили. Потом Старый пригласил меня в свой кабинет. Разговаривали мы долго, но бессистемно. Все вокруг да около. Но подспудно чувствовался один вопрос: что дозволено и что не дозволено в научном исследовании в отношении человека? Абстрактно рассуждая, наука вправе вторгаться в любые области и использовать любые методы, дающие истину. В свое время ученым запрещали препарировать животных и трупы людей. Что было бы, если бы наука остановилась перед такими запретами?! Я возражал на это так. Мы теперь видим лишь одну сторону этих запретов — тормоз развитию науки. А разве наука — самоцель человека? И кто может доказать, что от таких запретов было больше вреда, чем пользы? А может быть, в тех запретах был какой-то рациональный смысл, а не только мракобесие? Тем более теперь. И мощь науки не та. Тогда наука — нечто гонимое. Теперь — нечто чтимое и поощряемое. Наука теперь способна на многое такое, что угрожает существованию человечества вообще. И где оно, то еле уловимое начало преступного направления умов? Адекватны ли наши методы нашим целям? Мне кажется, мы декламируем одни цели, а фактически действуем в пользу других. Мы даже себе боимся сформулировать их явно. Неужели вы думаете, есть проблема средств, благодаря которым можно сделать коров и овец более управляемыми? А обезьян? Много ли у нас обезьян, чтобы думать о том, как их сделать более послушными и дисциплинированными?