Александр Зиновьев - В преддверии рая

Но главное — не лимит, а самолеты. Они очень старые и постоянно ломаются. Как поется в песне,

Они даже не столько старые, сколько безнадежно устаревшие. Скорость маленькая, вооружение — по воробьям стрелять. Горят от одной пули,— фанера! В первые же дни войны вся наша истребительная авиация, укомплектованная такими машинами, была уничтожена. А нас все еще учат на них летать. И звено за звеном улетает на фронт на таких старых и устаревших «зажигалках». Улетает, чтобы быть сожженными в первом же бою или даже до боя.И мы до сих пор не имеем права выносить из УЛО конспекты со сведениями об этих археоптериксах,— они совершенно секретны. Одного курсанта, уже окончившего школу, осудили на десять лет за то, что он в компании гражданских лиц критиковал устаревшие машины и назвал при этом некоторые их технические характеристики. Курсанта осудили как пример другим и в качестве тренировки других на хранение военных тайн. Осудили по принципу: а если бы самолет был новой конструкции?! Ирония судьбы состояла в том,что все курсанты этого звена скоро погибли на фронте, а осужденный курсант «искупил своей кровью вину» и вернулся в школу героем с парой орденов. Ему открыли «зеленую улицу» летать, но он, умудренный опытом, пристроился в самодеятельность /он хорошо плясал/, и его оставили в школе инструктором.

Говорят, что скоро наши «ишаки» /так мы называем наш истребитель марки «И-16»/ спишут с вооружения и нашу школу переведут на «штурмовики» /«ИЛ-2»/. Мы, однако, к «ишакам» привыкли и хотели бы улететь на фронт на них. Пусть сожгут в первом же бою, но истребителями, а не какими-то «штурмовиками». На «штурмовиках», говорят, даже «бочку» сделать нельзя. Тоня же считает, что романтика авиации давно кончилась. На чем летать, роли не играет. Лишь бы не ползать в грязи и не дрожать в окопах. Для человека двадцатого века это унизительно.

Тоня - мой друг. Он самый способный летчик в эскадрилье. Майор Рыжиков считает его выдающимся талантом. А у него высшая похвала — «летать на уровне вороны». Рыжиков хочет оставить Тоню инструктором или направить в школу летчиков-испытателей. Но из этого ничего не выйдет, Особый Отдел не допустит, так как Тоня стихи сочиняет и разговорчики ведет подозрительные. Тоню давно бы за это отчислили, но он делает «Боевые листки», и за это замполит его защищает.

До УЛО от нашем казармы сто метров, но я не помню случая, чтобы мы преодолели это расстояние меньше чем за полчаса. Дело в том, что ходим мы туда строем, и водит нас старшина Неупокоев или сам лейтенант Шустов /Шуст/. А они используют каждую минуту, чтобы поднять морально-политический уровень с помощью строевой подготовки. Особенно Шуст. Тоня говорит, что Шуст даже в уборную ходит строевым шагом, оправляется по-малому по-большому по стойке «смирно», а по большому — в позе «на караул». Курсант Гизатулин /Гизат/, который верит каждому слову Тони буквально, попробовал проверить, как Шуст ухитряется это делать. Но кончилась эта попытка плачевно. Гизет после этого усомнился в правдивости слов Тони. Но Тоня вернул свой авторитет, сказав, что этому искусству учат в Высшей Строевой Академии Выправки и Старанья, которую Шуст закончил заочно.

Шуст панически боится попасть на фронт. Поэтому он выслуживается и терзает нас строевой выше всякой меры. И глупо делает. Наше начальство — летчики или бывшие летчики. А они все сами ненавидят строевую подготовку по старой авиационной традиции. Авиация с этой точки зрения есть армейская аристократия. Шуст понять этого не в силах. Начальство его не любит. При первой же возможности его отчислят на фронт. К тому же Шуст, не имея никакого отношения к авиации, сразу же, как попал к нам, завел авиационную фуражку и нашил «птички» на рукава шинели, гимнастерки и даже нижней рубашки. Мы издеваемся над Шустом всячески. Например, однажды мы отказались идти на строевую подготовку, сославшись на то, что грузили жиклеры. И завалились добирать. Тут вернулся Неупокоев. Поинтересовался, в чем дело. Шуст сказал, что это он разрешил нам отдыхать, так как мы разгружали жиклеры и устали. Надо было видеть Неупокоева в этот момент. Он нам показал такие жиклеры, что мы долго забыть не могли. Неупокоев уже обтерся около авиации, с ним такие хохмы уже не проходили.

Начальник нашей школы — полковник Чекалов. Почти Чкалов, как его звали мы. Он хороший мужик, и приставку «почти» мы опускаем. Говорят, он был выдающимся летчиком. Карьеру не сделал из-за сходства своей фамилии с фамилией Чкалова. Сталин как-то сказал,что нам хватит и одного Чыкалова /так он произносил фамилию Чкалова/. Чекалова посадили. Когда началась война, выпустили. Но назначили лишь начальником школы. А в свое время он носил три ромба, что соответствует нынешнему генерал-полковнику. Чекалов давно пытается выгнать Шустова из школы. Но у Шуста мощная защита — майор Восьмеркин, начальник Особого Отдела /«Особняк»/.

Вот и сейчас Шуст орет:«Скаддддррррриллллль! Сыместа —песнююю!.. Аррш!» Мы чеканим первый шаг. Витька Петухов /Петух/ дурным голосом затягивает:

Шуст пытается изобразить на своей глупой круглой роже строгость, но не может и расплывается в довольной улыбке. Он к тому же еще и тщеславен. Гизат, который знает одну единственную песню — «Катюшу», пытается подпевать. Ррядва, рряз-два, ррязз..., рряз..., горланит Шуст. Четче ножку! Выше голову.! Гизатулин, заткни свой патрубок! Ррряз-два!.. Рряз!.. Слово «патрубок» свидетельствует о том, что даже Шуст способен к усвоению современной культуры. Замечание Шуста насчет Гизата не лишено оснований, так как Гизат может перекричать целую эскадрилью и испортить любую песню. А идем мы на сей раз на стрельбище. Лимит, конечно, кончился. Нас решили поучить стрелять и кидать гранату.