Александр Зиновьев - В преддверии рая

На третий день полетов у одного парня выпускного звена на взлете обрезал мотор. Самолет врезался в железнодорожную насыпь и сгорел. Вместе с курсантом. Примчался Чекалов. Злой. Орал на всю округу: «Я же говорил им, что это г...о давно пора на свалку! Чем они там думают, му...и, .. их мать!!» Для нас полеты отменили. Летает одно выпускное звено, причем — в две смены. Мы их обслуживаем. Гонят ребят поскорее на тот свет, мерзавцы, сказал Макаров. Им лишь бы поставить новую цифру в отчете!

— Скажите честно,— спрашивает Костя /от него здорово несет перегаром/, неужели и в войну то же было?

— Ты бы не торчал в таком виде на виду...

— Плевать! Они уже привыкли, что я с утра пьян.

— Войну мы делали, как и всякое дело, которое мы вообще делаем, плохо. С бессмысленными тратами. Не жалея людей и средств. Безудержное вранье и бахвальство. Кучи паразитов везде. В общем, война велась строго по советским правилам жизни. Вернее, смерти. Мы и подыхаем халтурно и с демагогией. Правда, многое удалось скрыть за счет героизма народа, терпения, жертв и выгодных природных условий.

— Героизм был?

— Конечно, как и во всяком деле с участием миллионов людей. У немцев его не меньше было. Но героизм разный бывает. Наш официальный героизм — это особая форма эксплуатации, когда человек эксплуатируется добровольно. И сверх всяких границ.

— Откуда вы такой премудрости набрались?

— Я тоже был молодым. Уйдем-ка отсюда!

Гизат получил письмо, которое взбудоражило всю школу. Собственно, не все письмо, а лишь одна фраза. Мать просила Гизата летать потише и пониже. Мы уже чувствовали себя опытными пилотягами и хохотали до слез: в авиации же, глупая баба, залог безопасности — скорость и высота! И совсем не обратили внимания на то, что отца Гизата и двух братьев уже убили, и он остался у нее последний. И на многое другое. Только Тоня стал мрачный. Он обнял Гизата, увел его в спортивный зал. Потом он прочитал нам:

Гизат взял бумажку у Тони. И простил ему его прегрешение на стрельбище. И за ужином незаметно бросил свой кусок сахара в его кружку.

А через полгода Гизат погибнет у меня на глазах. И не будет с ним рядом Тони, чтобы совершить над тем местом, где он взорвется, круг грусти и прощания.

Недалеко от нашего учреждения есть приличное кафе. Кстати, там я и встретил Тоню. Днем в нем народу немного. Кафе имеет одно неудобство: путь в него проходит мимо десятка агитационных стендов, восхваляющих гений Брежнева. Костя плюется. Я не обращаю внимания,— если на такие вещи реагировать, с ума сойти можно.

— Как Сталина раздувают,— говорит Костя.

— Сталин был серьезнее,— говорю я. — Умнее. И раздували его меньше.

— Как так?

— А так. Возьми газеты и журналы тех времен. Подсчитай, как часто имя Сталина упоминается. И сравни с нынешней прессой. У Сталина телевизора не было, учти. А ведь Сталин в сравнении с Брежневым — титан.

Мы нашли столик. Сделали заказ, просидели тут не меньше грех часов. Говорили обо всем. Вот в таком духе.

— За что ни возьмешься, к тому же приходишь. Дачная система, образование, распределение по профессиям, квартиры... Во всем — привилегии, иерархия распределения, блат, взаимные услуги... Возьмите теперь Запад...

— Сравнение с Западом интересно. Но при чем тут Запад? И без сравнения с Западом все ясно. Достаточно сравнить внутри газетное вранье и фактическое состояние дел, уровень жизни номенклатурных работников и низших слоев, уровень духовной культуры и реальные условия жизни интеллигенции и т.д. У нас не становится лучше от того, что на Западе возникают какие-то трудности.

— Но становится хуже от того, что на Западе происходит улучшение.

Первое звено выпустили поспешно. Оно улетело на фронт на последних пригодных для перелета машинах. Едва они отошли от аэродрома, одна из машин загорелась и отвесно устремилась к земле. В воздухе забелел купол парашюта. Раздался взрыв. Санитарная машина и стартовая дежурная машина устремились к месту падения самолета и приземления летчика. Выяснилось, что это был Костя Антонов. Он основательно обгорел, выпрыгивая из горящей машины методом катапультирования, т.е. через огонь. Для «ишака» это — исключительный случай. То, что Костя не сгорел, чудо. К счастью, у него не сорвало очки, и глаза уцелели. Костю увезли в гарнизонный госпиталь. Едва успели ему оказать первую помощь, как к нему направился «особняк». Поползли нехорошие слухи. Настроение упало. Мы замерли в ожидании неприятностей. Чекалов, увидев Восьмухина у госпиталя, сказал ему, чтобы катился прочь, не то он пристрелит его под горячую руку.

Через пару дней стало известно, что немцы перехватили группу на подходе к фронтовому аэродрому и спокойно сожгли всех — одного за другим. Ребята не сделали ни одного выстрела,— они летели с незаряженными пулеметами. Чекалов упился до беспамятства. Не успев очухаться, улетел в штаб Округа. Полеты отменили.

— Был у нас старшина. По фамилии Неупокоев. Долго я не мог его понять. Умница. Сволочь, конечно, но в людях разбирался с первого взгляда. И дело свое знал. Первоклассный был старшина. Он еще до войны досрочником был. И много лет спустя после войны я его встретил все в том же чине. Я уже майором был. А при встрече по стойке смирно перед ним вытянулся. И он не удивился. Должно быть, люди, став даже академиками, по той же причине робеют перед своими первыми учителями. Но дело не в этом. Неупокоев с его умом мог крупными делами ворочать.А он... Однажды /уже после войны/ довелось мне командовать группой автоматчиков /хотя я был летчик, меня выделили для этой цели от полка/. Мы прочесывали деревни и рощи в одной теперь дружеской стране в поисках предполагаемых «повстанцев». И тогда я понял Неупокоева: непосредственная власть над людьми,— вот что его держало тут. Не опосредованная через других власть, а именно непосредственная, на самом низшем уровне,— власть над человеком как таковым, из плоти.