Александр Зиновьев - В преддверии рая

Чекалов из округа не вернулся. Нам не сообщили, что с ним стало. Новым начальником школы стал бывший командир дивизии с фронта. Он был сбит и основательно покалечен,— один глаз не работал и не гнулась рука. Объявили, что будем летать на «штурмовиках» /ИЛ-2/. Городской аэродром для таких машин мал, здесь будут летать на учебных самолетах. Так что нас, летное звено переводят на второй аэродром. Многим это не понравилось, так как здесь уже наладились связи. Кое-кто успел жениться. Здесь иногда перепадало кино, иногда танцы, иногда даже пиво в ресторане. Кое-кто пользовался библиотекой. Теплая казарма с спортивным залом. А там — землянки и поля кругом. Ветер. До ближайшей деревни семь километров. В деревнях голод. Бабам не до нас.

Костю Антонова выписали из госпиталя и зачислили в наше звено. Смотреть на него страшно. А он не унывает, рад, что уцелел. Жив буду, говорит, и с такой рожей бабу найду. Мужиков-то мало остается. Макаров заметил, что русский человек даже тогда, когда теряет голову, утешат себя тем, что не нужно будет бриться.

Поднабрались мы с Костей основательно. Когда уходили, Костя помочился под плакатом, призывавшим на «великие стройки».

— Эти «великие стройки» бессмысленны,— сказал Костя. — Стройки ради строек. Одна порождает другую. И так без конца и без края. Никакого выхода к реальным нуждам людей. Для истории! Для величия! Для!.. .. твою мать! Шестьдесят лет прошло, а они все еще хотят, чтобы люди были охвачены энтузиазмом, чтобы изо всех сил, чтобы жертвы и героизм... А зачем? Реально — чтобы правящим маразматикам жизнь продлевать, их бред печатать где только можно, рожи показывать... Интересы народа, видите ли! А кто решает, что есть вред народу, а что польза? Они справляют свои делишки за наш счет, вот и весь секрет.

— Не так-то тут просто. Они хотят облагодетельствовать народ, промышленность поднять, оборону укрепить.

— Еще бы! Им это удобно. Совмещают. Тщеславие тешат. И получают «по заслугам». Одно другому не мешает. Но главное тут: что тут главное? Руководят на благо и получают по заслугам? Или исполнение функций руководства есть для них личное благо, за которое они готовы на все?

— А если мы сядем на их место, думаешь, лучше будет?

— Хуже, но дело не в этом. Любой на их месте станет таким. Важно тут, почему любой на их месте становится таким? Впрочем, не любой. Любого они туда не пустят.

Я уговорил Костю не идти на работу, пообещав расписаться за него. Проводив его до дому, я стал думать о своем сыне. Он, конечно, не таков. Но если бы мне сейчас пришлось выбирать, какого сына я предпочел бы, я выбрал бы Костю.

— Итак,— говорит Макаров,— минимум полгода еще живем. Эти штурмовички жрут горючего в пять раз больше, чем «ишачки». А лимит остается лимитом.

— А ты и рад,— говорит Хижняк.

У Хижняка «враги сожгли родную хату» /врет, конечно/, он рвется на фронт, мстить. Но это — для политрука и начальства. На самом деле он мечтает остаться в школе инструктором. У него есть для этого основания: он женат на дочери директора свиносовхоза. И шансы есть: он неплохо «спивает» украинские песни и участвует в самодеятельности. Так что фронт ему не страшен.

— А кто тебе сказал, что я рад,— говорит Макаров.

— Тон у тебя не наш.

— А ты эти шуточки брось,— говорит Кит,— иначе...

— Что «иначе»,— храбрится Хижняк, но в голосе его не чувствуется уверенности: Кит двухпудовыми гирями играет, как мячиками, ничего не боится и по слухам дальний родственник самого Берии.

Макаров странный парень. Не сачок, не тянется перед начальством, не шакалит в столовой, не ходит в самоволку, ни с кем особенно не дружит. Он уже учился в институте. Мы его недолюбливаем за высокомерие. За исключением Кита, тот относится к Макарову с величайшим уважением. Нас убьют — пустяки, говорил Кит, а убьют Макарова — потеря для общества.

— Кончай болтать,— командует Прилипала /он у нас старшина звена/. — Становись! Гизатулин, тебя это тоже касается. Мамалыга, убери живот! Слушай наряд!

На сей раз мы идем в караул в штаб. Это — самый приятный наряд. Мы должны охранять не только штаб, но и несколько складов, разбросанных на территории города. Поверяющие на эти посты не ходят. Мы договариваемся «стоять» по восемь часов подряд, т.е. сидеть в теплой сторожке или в доме по соседству, используя прочие шестнадцать по своему усмотрению. На такой пост на сей раз мы попали втроем: я, Тоня и Макаров.

Приняв пост, мы растопили печурку и начали печь картошку. Без соли и без масла. Но мы насобачились так ее печь, что все равно по десятку крупных картофелин уписывали запросто. Наевшись и подобрев, завели разговоры. Вспомнили недавно погибших ребят. Тоня сочинил по этому поводу стихотворение.

— Здорово,— сказал Макаров. — Мы, ребята, должны понять, что главные причины наших поражений — в Кремле.

Мы вытаращили глаза. Но Макаров как ни в чем ни бывало стал разжевывать нам то, что мы знали и видели сами.

— Я бы на твоем месте,— продолжал Макаров,— был поосторожнее. Надо затаиться. Тебе надо обязательно уцелеть. Прикинься своим, оставят инструктором. Надо, ребята, не только о себе, но и о России нашей подумать.

— А что делать?

— Смотреть, думать, запоминать, копить ненависть, мстить. И суметь выжить. И рассказать потом. Эти сволочи не должны уйти ненаказанными.