Александр Зиновьев - В преддверии рая

Мы сидим, запершись в моем кабинете. Я достал из сейфа бутылочку коньяка и маленькие стопочки, и мы смакуем великолепный старый коньяк, который мне подарил один аспирант из южной республики /я ему устроил хорошее место в общежитии/.

— Хотите верьте, хотите нет,— говорит Костя,— даже этот подонок Барский принимал участие в наших хохмах. Он был довольно остроумный мужик. Юмор его, конечно, был своеобразным, но все-таки... Помните историю с перепечаткой «Демагогической логики»? Так он один из авторов этого памфлета. Ему же принадлежала идея введения единицы измерения степени подлости- «свина». Да, в честь Свинарева. Знаете? Представьте, его тогда убрали из института. После помещения наших хулиганских материалов по «свинологии» в стенгазете. А теперь? Свинарева поставили на учет в нашей партийной организации, хотя он давно на пенсии. А что такое Барский, вы сами знаете. Только эта гадина Стваржинская может его переплюнуть по мерзости. Сейчас он упорно хочет раздуть эту мизерную историю со своими мэнээсами, которые устроили что-то вроде обсуждения «Гулага» в отделе. Даже партбюро вынуждено его сдерживать. Мол, люди говорили на основе слухов и к тому же осуждали Солженицына за оправдание власовцев. Скажите, на кой ему нужно раздувать эту историю? Ведь ему самому же неприятности, в его отделе такое чепе было. Ведь дальше нынешнего поста он все равно не поднимется.

— А кто его знает,— говорю я.— Я по личному опыту знаю, что в большинстве случаев люди, совершая подлости, сами от этого не имели ничего хорошего, имели мало или имели неприятности. Тут какая-то психология странная работает. Скорее всего — болезнь. Или... В общем, я этого объяснить не могу.

— И не надо,— говорит Костя.— Ничего не выйдет. Возьмите, к примеру, Бычкова. Десять лет просидел в сталинских лагерях. Знаете, за что? В разговоре в компании друзей сказал, что он лично Сталина своими бы руками придушил. Кто-то донес. Дали вышку, но «помиловали» за заслуги в войне. После смерти Сталина реабилитировали. И что же? Ближайший помощник Стваржинской во всех ее гнусных делишках. А ребятишки из отдела Барского все из благополучных семей, комсомольцы... Или вы, например, вы же были сталинистом. В армии преуспели. У вас приличный пост. А я с вами могу говорить на любые темы. И уверен, что вы не продадите...

— И не так уж я преуспел,— говорю я.— И сталинистом яростным я никогда не был. И пост мой — одна видимость... А поговорить... Теперь ведь все говорят. Главное — чтобы не официально, не открыто, без групповщины...

Курсантов нашего звена начали вызывать в Особый отдел. По два-три человека. Мы не придали этому особого значения, так как такого рода вызовы выпускников были обычным делом. Все-таки летчики. В любое время можно улететь к противнику. Так что нужна тщательная проверка. Хотя, насколько нам было известно, случаи добровольного перелета к противнику никогда не происходили, «проверка» все равно производилась. Скоро я убедился в том, что под видом такой «проверки» делалось нечто совсем иное.

Меня вызвали вместе с Гизатом и Прилепиным. Произошло это так. После обеда старшина приказал нам идти в штабную землянку. Там нас ждал политрук. Политрук сказал нам, зачем нас вызывают, и выписал увольнительные записки. Мы сели в кузов машины, которая должна была ехать в город за продуктами. Спешить нам было незачем. И мы сговорились встретиться у штаба в определенное время. Прилепин соскочил в деревушке в трех километрах от города, где у него была баба, а мы с Гизатом заскочили ко мне «домой». Гизата заставили колоть дрова. А я в это время /не снимая сапог, как говорится/ занимался своим мужским делом.

В Особом отделе сидели трое — сам Восьмеркин, его помощник /молодой лейтенантишка из Москвы/ и какой-то незнакомый майор. Гизатом занялся лейтенант, Прилепиным — Восьмеркин, а мной — незнакомый майор. Мы разошлись по разным кабинетам. Мы с майором заперлись в кабинете замполита.

— Мы все время ищем некое единое, стандартное объяснение,- говорит Костя.— А его на самом деле нет. Можно объяснить каждый случай по отдельности, но нет объяснения для всех случаев такого рода. Вот возьмите, например, историю с выборами нашего шефа в Академию. А и В выступали и хвалили шефа. А хвалил потому, что это улучшает условия работы его лаборатории, а В — потому, что холуй по натуре. Он от этого даже выгоды никакой не имеет. С и Д смолчали. С смолчал потому, что испугался: шеф ему может крупно напакостить. Д смолчал потому, что презирает всю эту житейскую суетню. Так что мы можем лишь одно констатировать: люди либо промолчат, либо будут хвалить. И никто не сомневался в этом. В чем дело? А в том, что у нас у всех выработалось интуитивное понимание природы нашей системы. Мы твердо знаем, что будет то-то. А почему — объяснять это бессмысленно.

— Выходит,- говорю я,— наша система непознаваема?

— Почему же? Как раз наоборот. Мы тоже точно знаем, что в ситуациях, подобных ситуации выборов в Академию, проходят с большей вероятностью люди типа нашего шефа. Вы вот точно знаете, что мне академиком не бывать, не так ли? Вам не скучно? Я хочу изложить вам кое-какие соображения, которые у меня возникли в результате переноса методов исследования сложных природных систем на общество. Вот, скажем, желательны такие-то и такие-то изменения в нашем обществе. Например, ликвидация цензуры, свобода организаций и прессы, свобода передвижения и т.п. Наши оппозиционеры кричат: даешь! И дело с концом. А между тем необходимо установить, имеются ли в данной системе возможности для эволюции такого рода или нет. Что это значит? Общество состоит из людей. Здесь все в конце концов зависит от людей. Чтобы упомянутые изменения произошли, нужно, чтобы в обществе появились и постоянно воспроизводились определенного типа люди, чтобы прочие были неспособны их истребить, чтобы активная часть общества приняла эти изменения и т.п. Без этого желаемая эволюция невозможна. Значит, надо установить, в какой мере возможно появление людей требуемого типа и каковы их перспективы. Это раз. Затем мы сталкиваемся с другой проблемой. Желаемая эволюция системы — это определенные мероприятия. Последние отражаются во всех прочих важных сторонах жизни общества. Как? Опять-таки нет строго детерминированного решения. Мы должны выделить прочие сферы жизни общества и установить чисто комбинаторные варианты их изменения. Затем надо установить вероятность каждого их них, отсечь заведомо нереализуемые, оставить наиболее отвечающие общей природе системы. Вы понимаете, к чему я клоню? А к тому, что хорошее решение в одном разрезе системы ведет к каким-то изменениям в других, но к каким именно, самим этим решением не предопределено. Тут действует общий принцип эволюции всякой сложной эмпирической системы: она «течет» в направлении самой простой и доступной возможности. У нас это означает: туда, где нужно меньше ума, трудолюбия, терпения и т.п. Чуете? Я берусь показать, что в нашем обществе эти «права человека» ни к чему хорошему привести не могут. И наши власти поступают инстинктивно правильно, сопротивляясь этому и преследуя борцов за «права человека». Это я говорю как ученый. Печально, но факт. Я жажду этих «прав». Но увы, они недостижимы. Система не пойдет из-за них на самоуничтожение.