Имре Шаркади - Избранное

— Почему вы так упорно предлагаете мне село, мой министр? Ведь вы и сами не деревенский.

— Не ради романтики. Просто потому, что знаю вас. Такому человеку, как вы, нельзя давать возможность жить беззаботно, вас опасно оставлять без дела. Если б от меня зависело, я прямо сейчас присудил бы вас к каторжным работам. А выпустил бы, когда вам стукнет сорок, и тогда вы могли бы начать славную, трудовую жизнь. Старели бы, как ваш отец. Вы не хотели бы так стареть?

Я задумался. Не прошло и полугода, как умер мой отец, а я и пяти раз не вспомнил о нем. По роду своей профессии я повидал достаточно много смертей, чтобы воспринимать смерть такой, какая она есть — окончательное и полное уничтожение, — и знать, что вечное право живых не заботиться о мертвых.

Мы шли пешком по скрипящему снегу в бледном свете звезд, и в эту прекрасную зимнюю ночь я чувствовал, что маленький Мольнар очень близок мне, но знал, что близок он мне так же, как мой отец: по сути говоря, мне нет до него никакого дела. Мне хорошо, когда я с ним, я наслаждаюсь здоровой трезвостью, веющей от него, его жизнерадостностью, которая не иссякла с возрастом и, наверное, никогда не иссякнет — ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят лет. Но все это не более чем приятные эпизоды моей жизни; если же мне пришлось бы жить в постоянном общении с людьми подобного рода, это быстро бы мне надоело, утомило, и я бы превратился в мрачного, обленившегося человека. Я даже изложил Мольнару свои мысли о том, что из всех предоставленных человеку радостей каждый волен что-то предпочесть. Я, к примеру, никогда не обладал властью, и поэтому мне не знакомо чувство радости от обладания властью, но я несомненно познал бы эту радость, будь я не врач, а, скажем, офицер либо политик. Человек вполне способен сконцентрировать на чем-либо свою энергию, и если бы меня хоть капельку это интересовало и я бы хотел, из меня наверняка вышел бы по меньшей мере средний актер или физик-атомщик.

— Но что же тогда вас интересует? — спросил наконец Мольнар.

— Я бы сформулировал так: приключение.

— Это как раз то, что и я говорю: искатель приключений.

— Хотя не уверен, что это интересует меня по-настоящему. Я думаю, у меня нет своего жанра.

— Значит, остается одно: женщины. Знаете, как это убого, Шебек?

Я посмеялся над ним. Меня ни капли не обижало, что он, по сути дела, постоянно оскорблял меня в свойственной ему манере все упрощать. Развлекало меня и то, что он не обижается, когда я смеюсь над его бранью, отскакивающей от меня, как горох от стенки.

— Разойдемся? Или подниметесь ко мне выпить рюмочку? — спросил я, когда мы подошли к дому отдыха.

— Спиртного я выпил достаточно, а вот если у вас есть кофеварка, чашечку кофе я бы выпил.

— После кофе вы не заснете.

— Не тревожьтесь за мой сон.

Мы поднялись на второй этаж, я поискал в кармане ключ, не нашел.

— Опять оставил комнату открытой, — пожаловался я ему.

— Не боитесь, что вас обкрадут?

— Нет. Видите ли, я верю в людей. Никого не боюсь. Или, по крайней мере, знаю, что вреда мне причинить не смогут.

Мольнар, улыбаясь, отмахнулся, как человек, которого не могло обмануть мое хвастовство. Ключ на самом деле торчал в двери, мы вошли.

В первый момент я удивился тому, что в комнате горела лампа, потом смутился.

На моей постели спала Кати.

Я отступил и потянул за собой дверь. Маленький человек махнул рукой.

— Ну, спокойной ночи, Шебек. Идите, идите!

И он ушел.

Я ужасно разозлился. Эта сцена была не в моем вкусе, она меня задела, наказала, у меня было такое впечатление, будто я весь перепачкался в грязи. Я вышел на балкон, постоял там немного, полюбовался долиной; было очень досадно, что по существу Мольнар оказался прав. Одно дело знать, что прав он, так сказать, теоретически, а другое, когда тебя застают вот так, in flagranti [4] На месте преступления (лат.) . , не говоря уж о том, что до сих пор я никогда не разрешал, чтобы кто бы то ни было без моего спроса и ведома, повинуясь лишь своему желанию и капризу, считал бы меня своей собственностью. Что теперь сделать с Кати? Разбудить и вышвырнуть?

Э, да что там, в конце концов, Мольнар прав: это приключение. Кати? Или Эва, от которой мне приходится чуть ли не бегать… ни одна из них не значила для меня ничего, ровным счетом ничего.

Или Эржи? Дома, в моей квартире, ждущая меня со своим начавшимся бракоразводным процессом и будущим ребенком?

Или то, что дома мне теперь придется снова искать себе место участкового или больничного врача?

Я чувствовал себя очень скверно. Самое лучшее было бы сбежать. Теперь, сейчас же. Тихонько упаковать вещи и еще ночью пуститься в путь, исчезнуть, чтобы здешние даже не знали, куда я делся. Подыскать себе место врача другого дома отдыха в горах… хотя все здесь слишком близко… не знаю, не знаю куда, но только туда, где я никому не знаком, где меня не ждут и где никто ничего от меня не хочет. Что за проклятье меня преследует, отравляет горечью все, чего бы я ни вкусил? Кто я — безумец? Ведь другой бы радовался, если б дома его ожидал подобный сюрприз. Эта девушка хороша, красива, у нее стройная фигурка, талию можно охватить двумя ладонями, и ей не больше двадцати одного года. Я всегда имел дело только с красивыми женщинами, и вообще сторонний наблюдатель считал бы, что мне в жизни все удается: от войны отделался не служа в солдатах, в двадцать пять лет стал ассистентом профессора, у меня всегда водились деньги и уже много лет есть своя квартира… а в школьные годы — как бывали растроганы те, от кого я царским жестом принимал их завтрак… и… эх!..

Я вернулся в комнату, от стука балконной двери Кати проснулась. Я ее не прогнал.

Начиная с этого вечера, мои воспоминания неотчетливы. Я не события имею в виду: их я помню хорошо. Неясны для меня мои поступки и их побуждения. Я был сбит с толку, потерял уверенность и, с тех пор как уехал с Гайи, словно забыл все то, к чему за годы привык, — диагностировать себя, побудительные причины своих действий и их результаты.

Кажется, на второй или третий день Эржи рассказала, что была в больнице, но разрешения комиссии не добилась. Нет никаких оснований для прерывания столь большой беременности, сказали ей.

Немного погодя она добавила, что ее это не заботит, ей в любом случае ребенок этот не нужен. Как бы там ни было, а она все равно что-нибудь сделает.

И потом уже все наши разговоры, по сути дела, сводились к этой единственной теме. Я обычно уклонялся от ее обсуждения, опасаясь доводов Эржи — все они были решающими и убедительными. Если б еще ребенок был от мужа, говорила она. Но он не от Печи, Эржи совершенно уверена, что ребенок не от мужа, а тот, от кого он, для нее ничего на свете не значит. Она хотела ребенка, думая, что брак с Ференцем станет более терпимым, если у нее будет о ком заботиться, не придется вечно быть рядом с этим человеком, который баловал ее и ждал от нее того же, стремился сделать ее своей собственностью; ему не нравилось даже, если она одна ходила в кино, и в обществе с нею он никогда не бывал… Да, но сейчас всему конец, и какое мне будет дело до этого ребенка, мне, который — она это прекрасно видит, понимает, чувствует — и так-то не очень обожает детей, а уж какое отношение может у меня быть к такому ребенку, который вечно будет напоминать, что однажды она, Эржи, с кем-то… И особенно, особенно подчеркивала она то, что подурнеет, а дурнеть не желает, хочет мне нравиться, хочет блистать рядом со мной, чтобы мне завидовали и ей завидовали… И в конце концов она просто не хочет, не хочет и не хочет…