Имре Шаркади - Избранное

1960

Перевод Е. Тумаркиной.

Проснувшись утром, я увидела на столике блюдо, полное желтых роз, а рядом малюсенькие серебряные часики, подделка под старину, и французскую книгу о жизни Ламарка, произведение никому не известного автора. Я тут же вспомнила, что сегодня мне исполняется тридцать лет. Роз было, наверно, не меньше пятидесяти на коротких стебельках, как у всех роз такого сорта, и резкий запах, вызывающий головную боль; видно, он и разбудил меня. Часы мне совсем не понравились, носить их невозможно, грубая безвкусица. А книга… господи, да я знаю о Ламарке лишь то, что был на свете такой и занимался он всякими ископаемыми животными. Где раздобыл мой супруг эту книгу и почему именно ее преподнес мне?

Было половина шестого. В такую рань Бенце, конечно, еще спит. Я пошла в бассейн поплавать. Когда, вернувшись домой, села завтракать, Аннушка сказала мне, что Бенце уже встал и находится в мастерской. Я зашла туда поблагодарить его за подарки.

Он смущенно пробормотал что-то себе в бороду. Бенце всегда смущается, когда слышит добрые слова, и бесится, когда не слышит их поминутно; благодарность, восхищение, восторг, постоянное выражение этих чувств и восхваление необходимы ему как воздух. Мне известно это давным-давно. Наше супружество постепенно превратилось в союз двух эгоистов: его эгоизм питается сознанием того, что я своей красотой украшаю его жизнь и вдобавок расточаю ему похвалы; мой эгоизм — сознанием того, что он зарабатывает уйму денег и я трачу их, как мне заблагорассудится. Вероятно, он понимает, что наше сосуществование — сделка, основанная на деньгах и моих личных качествах, поэтому мы еще никогда не доходили до взаимных упреков.

Как бы то ни было, но в ту минуту я чувствовала, что, в сущности, презираю его.

Прежде, девять лет назад, когда я выходила за него замуж, мне казалось, что он гений, но постепенно я все больше и больше убеждалась, что мой муж — мелкий, тщеславный, инертный человек и к тому же порядком бездарный.

Он сидел перед моей скульптурой и курил трубку.

Моя скульптура, говорю я, но это, конечно, была его скульптура. Он вылепил ее с меня из глины. Я хмуро разглядывала скульптуру, находя в ней мало сходства с собой. Фигура была изображена во весь рост; следовательно, пришлось утолстить ноги, бедра, сузить плечи, уменьшить голову… Чистая техника. Статуя должна была символизировать движение и выражала какое-то движение, но именно поза ее была мне несвойственна. Я никогда не принимаю таких манерных поз.

Впрочем, у статуи не было ничего общего со мной, хотя Бенце и лепил ее с меня. Еще раньше, когда только намечались формы, я поняла, что он опять дал маху, сделал мягкие округлые груди, по его словам, груди деревенской Венеры, подражая этим Медеши, но не передав его восхитительной прелести, а в линии бедер использовал рисунки Ференци, не передав его загадочной красоты. На меня с пьедестала смотрела неуклюжая корова, и к ее туловищу была приставлена моя голова. Нет, все же я привлекательней, чем эта статуя. А может, мне только так кажется.

— Ты работаешь? — спросила я.

— Конечно. Твоя скульптура уже готова. Но как сделать юношу, у меня нет еще четкого представления.

И он показал мне несколько эскизов. По-моему, они напоминали копии гимназистов с фотографий греческих скульптур. Рисовать Бенце, к великому его огорчению, никогда не умел и всегда старался скрыть это.

— Хорошо. Если я найду белокурого красавца Аполлона, то непременно пришлю его к тебе.

— Пришли… Ты будешь дома?

Я еще и сама не знала, но по тону его поняла, что он предпочел бы не видеть меня дома, и тогда сказала, что уеду на несколько дней.

— Для работы я больше тебе не нужна? Правда ведь?.

— Нет, для этой скульптуры не нужна.

— Я заберу машину. К концу недели, скажем, вернусь. Поеду навестить отца.

— Хорошо. Целую его. Передай ему привет.

— Передам.

И я ушла, оставив его со всеми его сомнениями, потому что я задыхалась рядом с ним. Его жалкая несостоятельность так отравляла все вокруг, что я вышла из мастерской с головной болью. И пока не закрыла за собой дверь, на меня все смотрела моя статуя, эта корова, глиняный истукан, — смотрела и, клянусь, подло смеялась, издеваясь надо мной.

Я запихнула в сумку кое-что из одежды и покинула дом с таким чувством, будто никогда не вернусь обратно. Но, проехав метров сто, я вспомнила, что у меня нет с собой ни гроша, и пришлось вернуться. На одной сберегательной книжке оказалось около четырех тысяч форинтов, я прихватила ее с собой.

Когда я получала деньги, мне пришло в голову, что такой суммы хватит, пожалуй, надолго, и я сразу забыла, что к концу недели обещала вернуться домой.

Я почему-то поехала к Обуде, думая только о том, что мне стукнуло тридцать. Это немного, но и немало. Пока я не чувствовала еще никаких тягот возраста, которые со временем, говорят, дают о себе знать. Но осознала вдруг, что всю жизнь ничего не делала, разве только обставила нашу квартиру.

Я ехала, бездумно меняя направление, как вдруг заметила на подъеме, что мотор барахлит. Не знаю, в чем было дело, но слышалось какое-то постукивание, и когда я выехала на ровное место и прибавила газу, стрелка спидометра не поднялась выше ста, хотя я мчалась, бывало, со скоростью сто тридцать — сто сорок километров.

Я совсем приуныла. Теперь придется вернуться обратно, отдать машину в ремонт и ждать неизвестно сколько, а я как раз настроилась поколесить по свету.

Но тут, проезжая какую-то деревню, я увидела вывеску «Ремонтная мастерская» и тотчас свернула в ворота. Итак, мне здорово повезло.

На большом дворе росло несколько симпатичных тенистых деревьев, и, выйдя из машины, я подумала, что это приятное местечко, даже если здесь мне не помогут.

Заведующий — я не ошиблась, он оказался заведующим — стоял у входа в мастерскую и грелся на солнышке; веки у него были прикрыты, он словно дремал. Весил он, наверно, не меньше полутора центнеров, его огромный живот свисал к коленям. Он был усатый, почти совсем лысый и страшно напоминал дебреценского профессора Шандора Карачоня, лекции которого перед выпускными экзаменами в гимназии я слушала с необычайным восторгом.

— С моей машиной что-то стряслось, — сказала я.

Заведующий чуть приоткрыл глаза и лениво почесал себе грудь.

— А что стряслось?

— Не знаю. Мотор почему-то кашляет. Нельзя ли посмотреть?

— Можно, — ответил он после долгого раздумья, но даже не пошевельнулся, хотя я ждала, стоя перед ним.

— Прошу вас.

— Ладно. Пишта поглядит.

Он по-прежнему не двигался с места. Меня удивляло, как может он стоять так долго и как его ноги выдерживают такую тяжесть. Потом он вдруг гаркнул: