Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Вот так я навсегда потеряла тебя, Тонхо.

Своими руками я взяла твоего брата за локоть, потянула за собой, своими ногами повернулась и пошла домой. Мы шли с ним вдвоем сорок минут по темным вымершим улицам и плакали.

Теперь уж я ничего не понимаю. Эти молоденькие мальчики из гражданского ополчения, что стояли с красными лицами, застывшими от страха… Наверное, их тоже убили. До конца упорствовали, не пускали меня, а сами взяли да погибли.

Как уйдут твои братья, побыв немного со мной, моя душа становится совсем пустой, и я весь день провожу на террасе, греюсь на солнышке. Раньше за оградой дома с южной стороны близко пролегал карьер, и, конечно, шум стоял весь день, но зато ничто не заслоняло солнце, а как построили здание в три этажа, солнышко только часов в одиннадцать появляется.

До того, как купить этот дом, мы долго жили в переулке за этим карьером. Тот домик был под шиферной крышей, маленький, прям с ладошку, и проветривался плохо, поэтому твои братья любили воскресенье, когда в карьере никто не работал. Они там и между большими камнями бегали, и в прятки играли, и с завязанными глазами друга друга ловили. И песни распевали. Запоют громко на одном конце карьера «Цветы гибискуса распустились», а я во дворе все слышу. Даже не верится, что такими шумными были мальчуганы: как повзрослели, стали тихими.

Когда твой первый брат уехал в Сеул, жизнь у нас немного наладилась, вот мы и переехали в этот дом. Раньше дворик у нас был такой крохотный, что кушетку выставишь, так и не пройти было, а тут нам достался дом, где во дворе на клумбе кустятся розы. Вот уж радость была для меня! Твоему второму брату и тебе отдельно выделили по комнате, чтоб спокойно занимались учебой, а в пристройку у ворот пустили людей, чтоб каждый месяц хоть немного денег получать за аренду. Кто же знал, какие дела всех нас ожидают впереди? Стали там жить брат и сестра, ростом маленькие такие, как горошинки, и мне пришлось по душе, что ты, родившийся намного позже своих братьев, обзавелся другом-сверстником. Приятно было посмотреть на вас двоих в школьной форме, идущих рядышком. И по выходным, когда вы играли в бадминтон во дворе и воланчик улетал за ограду, я с интересом слушала, как вы громко смеялись, выкрикивая «камень, ножницы, бумага!», и кому-то приходилось бежать в карьер.

Куда же подевались брат и сестра?

Приехал их отец и ходил, искал своих детей, как выживший из ума, а я сама тогда была в таком состоянии, что даже утешить его как следует не могла. Он бросил свою работу и, целый год живя в той комнатке у ворот, то и дело ходил по всяким администрациям, как сумасшедший. Если появлялось сообщение, что где-то обнаружили тайное захоронение или где-то в водоеме всплыли трупы, он тут же мчался туда, в любое время, и на рассвете, и среди ночи.

– Они живы, они где-то живы, я точно знаю, они должны быть где-то вместе, вдвоем.

Помню хорошо, как он придет на кухню пьяный, уже в полном изнеможении, и бормочет эти слова, как сумасшедший. Маленькое такое лицо, плоский нос. До всех этих несчастий, наверное, в его глазах, как и в глазах сына, мелькал озорной огонек.

Кажется, он прожил недолго. Когда вновь найденные останки погибших перезахоранивали, для пропавших без вести установили пустые гробницы, и твой второй брат специально ходил и искал имена детей этого человека, но не нашел. Будь он жив, неужели не пришел бы написать имена своих детей?

Бывает, иногда я думаю… зачем сдала комнату этим людям? Сколько там этих денег-то хотела выручить… Если бы Чондэ не стал жить в нашем доме, ты бы так не старался найти его… Вот так подумаю, подумаю, а потом вспомню, как вы вдвоем смеялись, играя в бадминтон, и мысли о грехе приходят… Грех это. И мотаю головой. Конечно, большой грех это – хоть в чем-то обвинять этих несчастных детей.

Несколько дней назад, на закате солнца, вдруг передо мной, как помутнение какое, возникло лицо той девочки, Чонми. Такая красавица была… «Красивый человек исчез», – подумала я, оглядывая темный двор. Эта милая девушка пришла в наш дом и ходила здесь, по этому двору, то держа корзину с выстиранным бельем, то мокрые кроссовки, с которых капала вода, то зубную щетку. Теперь все это кажется сном из прошлой жизни.

Жизнь – что жилы у вола, просто не оборвешь, и, даже потеряв тебя, надо было как-то жить. Когда и отец Чондэ уехал к себе, я заперла эту глухую комнату на большой замок, а затем заставила себя каждый день ходить на рынок и открывать свой магазин.

Однажды позвонила мне женщина, мать погибшего ребенка, назвалась заместителем председателя Общества семей погибших и пригласила на собрание. Я когда-то записалась, но ни разу не показывалась там, а тут первый раз пошла. И как было не пойти, если сказали, что этот военный президент приезжает сюда, этот убийца приезжает… Когда твоя кровь еще не высохла.

Я и так не могла спать глубоким сном, все ворочалась с боку на бок, а с того дня и вовсе сон пропал. Твой отец тоже плохо спал, и вообще, он всю жизнь только и делал, что лечился от болезни, этот мягкий, добрый человек. Я его с трудом уговорила остаться дома, и пошла на собрание одна. Познакомилась с другими мамами, которых видела впервые, и потом в доме председателя общества, где он занимается торговлей риса, мы до поздней ночи писали плакаты и готовили лозунги, а то, что не успели, решили доделать каждый у себя дома. Когда прощались, пожимали друг другу руки, а руки эти такие холодные… Пожали руки, висящие кулями как у огородных пугал, у которых пусто внутри, погладили спины, такие же, как у огородных пугал, посмотрели друг другу в лицо. И на лицах ничего не было, и в глазах ничего не было. Договорились встретиться завтра и разошлись.

О страхе я и не думала.

Откуда взяться страху, если смерть была нипочем? Мы все оделись в белые траурные одежды и стали ждать, когда появится автомобиль, в котором сидит этот убийца. И в самом деле, рано утром появился кортеж с этой нелюдью. По плану мы должны были дружно проскандировать подготовленные лозунги, но ничего не получилось. Все начали громко рыдать, причитать, схватившись за головы, раздирая на себе одежду, кто-то упал в обморок. Плакаты все же развернули, но их тут же отняли, а нас отвели в полицейское отделение. Сидим мы там, упавшие духом, и тут привели молодых ребят из Общества пострадавших от насилия, тех, которые собирались устроить демонстрацию в другом месте. Они входили молча, выстроившись в ряд, и вдруг, встретившись с нами глазами, один из них заплакал и закричал:

– Матери, почему вас сюда привели? Какое преступление вы совершили?

В этот миг в моей голове что-то произошло. Все стало видеться в белом свете, весь мир стал белым. Подобрав край своей разорванной юбки, я забралась на стол. И заговорила, запинаясь, негромко: