Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

– Верно, какое я совершила преступление?

Полицейские бросились ко мне, будто крылья себе приделали, и быстро стащили со стола. Тогда я схватила висевший на стене портрет убийцы в рамке, швырнула на пол и стала топтать. И тут в ногу вонзилось стекло. Я не замечала, что слезы текут, что кровь брызжет во все стороны.

Увидев кровь, полицейские повезли меня в больницу. Сообщили об этом твоему отцу, и он пришел в отделение скорой помощи. Врач и медсестра разрезали мою ступню, вытащили кусок стекла и начали бинтовать, а я в это время шепчу твоему отцу:

– Сходи-ка домой. Принеси тот плакат, что я сделала вчера ночью и не взяла с собой, он в шкафчике лежит.

В тот день, когда солнце собралось уже закатиться, я поднялась на плоскую крышу больницы, держась за плечо твоего отца. Уперлась в перила, развернула плакат вниз во всю длину и заорала:

– Верни мне моего сына, палач! Жестокого убийцу Чон Духвана – разорвать на кусочки!

Орала так, что кровь в жилах стала горячей с ног до самой макушки. Орала до тех пор, пока не прибежали полицейские. Они схватили меня, закинули на плечи, донесли до палаты и бросили на кровать. И все это время я не переставала выкрикивать лозунги против убийцы, кричала изо всех сил.

И потом, и еще потом мы, матери, собирались и боролись как могли. Каждый раз, расходясь по домам, мы пожимали руки и поглаживали друг друга по плечу и, заглядывая в глаза, обещали встретиться снова. И даже в Сеул на митинг ездили; заказывали автобус, скидывались для тех, у кого не было денег, и отправлялись в путь. Однажды эти жестокие твари бросили в наш автобус слезоточивую бомбу размером с яблоко, и одна мать задохнулась. Другой раз, после ареста, эти нелюди посадили всех в машину спецназа, выехали на государственную трассу и стали сбрасывать нас по одной на тихую обочину. Проедут немного – сбросят, потом еще проедут – снова сбросят… Вот так нас всех раскидали. Я шла по обочине, не зная, куда ведет дорога. Шла до тех пор, пока мы снова не встретились и не погладили друг друга по плечу. Пока не увидела посиневшие от холода губы других матерей.

Мы обещали до конца держаться вместе, но в следующем году твой отец заболел и слег, и я не смогла сдержать слово. Зимой, перед самой его смертью, я с горечью упрекнула его. За то, что он уходит, оставляя меня одну в этом аду.

Но я не знаю, что это за мир, куда человек уходит после своей смерти. Не знаю, есть ли там встречи и расставания, есть ли там лица и голоса, есть ли там радостные и печальные души. Как я могла знать, жалеть твоего отца, потерявшего жизнь, или завидовать ему?

Вот так прошла зима, наступила весна. Когда приходит весна, я снова схожу с ума, как всегда. Летом же мучаюсь от жары и долго болею, и только осенью, наконец, могу дышать. А потом зима, и тело начинает мерзнуть, и суставы мерзнут. И какое бы душное и жаркое лето снова не приходило, мне все холодно, да так, что даже пот не выступает, а холод пробирает до костей, до самого сердца.

Вот такие дела… Я тебя, младшенького, родила в тридцать лет. А у меня, сколько себя помню, сосок на левой груди был немного странный, и твои братья сосали только правую грудь, из нее молоко лилось хорошо. Молоко не уходило из левой груди, и она, в отличие от мягкой правой, была набухшей, твердой. Пока кормила малышей, несколько лет так и жила с разными грудями. Но ты был другой. Как возьмешь левый сосок, странный на вид, так и сосешь до конца, нежно так, причмокивая, и скоро мои груди стали одинаково мягкими.

Вот такие дела… Когда ты был еще грудничком, то часто смеялся, открыв свой беззубый ротик. Какал желтыми какашками в конопляные подгузники. Ползал на четвереньках, как зверек, засовывал в рот все, что попадало под руки. Как-то раз у тебя начался жар, лицо посинело, как при эпилепсии, и тебя вырвало скисшим молоком. Вот такие дела… А когда отняла тебя от груди, ты начал сосать свой большой палец, и так долго сосал, что ноготь стал тоненьким, как листик бумаги. «Иди к маме, иди ко мне!» – захлопала я однажды в ладоши, и ты оторвал ножки от пола, один шаг, второй. С улыбкой на губах сделал семь шажков и бросился в мои объятья.

Тебе исполнилось семь лет, и вот что ты сказал:

– Я не люблю лето, но летние вечера люблю.

Мне так приятно было услышать эти слова, что я про себя подумала: «Может, ты у меня поэтом станешь?». Летними вечерами во дворе собирались ты, отец и братья, и все вместе ели арбуз. И ты, мой мальчик, высунув язык, облизывал стекавший с губ липкий сладкий сок.

Из твоего ученического билета я вырезала фотографию и положила в кошелек. В доме и так пусто и днем и ночью, но на рассвете, когда точно прийти некому, я смотрю на твое лицо, разглаживая белые складки несколько раз сложенной фотографии. Никто не может подслушать, но я зову тихонечко… Тонхо, сынок.

А ясным днем после осеннего дождя, когда небо сияет чистотой, я кладу в куртку кошелек и потихоньку к речке спускаюсь, опираясь на свои колени. Иду по дорожке, где цветет космея разных цветов, где мухи копошатся на дохлых дождевых червях, что скрутились колечком.

Когда тебе было пять-шесть лет, ты даже часик не мог спокойно усидеть на месте, и пока твои братья учились в школе, изнывал от скуки, не зная, чем заняться. Мы с тобой вдвоем каждый день ходили в магазин, где работал твой отец, и шли к нему по этой тропинке вдоль речки. Тебе очень не нравилось, что тень от деревьев закрывает солнце. Хоть маленький, но упрямый был – откуда только силы брались, не знаю, однако крепко хватал меня за руку и тянул в светлое место. Твои реденькие тонкие волосы покрывались потом от самых корней и блестели на солнце. И дышал ты тяжело, как бывало при болезни, но все равно продолжал свое:

– Мама, пойдем туда, ведь на солнце всяко лучше.

Я притворялась, что не могу справиться с тобой, и позволяла тебе тащить меня за собой к свету.

– Мама-а-а, там светло и много цветов. Почему ты идешь туда, где темно-о, пойдем туда, где цветут цветы.

Мне было девять лет, когда я услышала о народном восстании в Кванчжу.

Но случилось это не так, что меня кто-то позвал, усадил рядом и рассказал все от начала до конца. В том году мы переехали из Кванчжу на окраину Сеула, в район Суюри. Когда я, забившись в какой-нибудь угол, читала без разбору все книги, что попадались под руку, или по вечерам играла с братьями в омок – игру, похожую на шашки, или выполняла нелюбимую, но входившую в мои девичьи обязанности, работу по кухне, – чистила чеснок или обезглавливала мелких сушеных анчоусов – все это время я, навострив уши, слушала разговоры взрослых.

Однажды в начале осени, в один из воскресных дней, когда мы все собрались за столом, моя младшая тетя спросила у отца: