Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

— Фрэн, — сказал он, — я думал…

— Я знаю, что ты думал. И знаю, что ты делал. У тебя же все на лбу написано.

— Нет, Фрэн… Ты не понимаешь.

— Да неужели? — Она закрыла дверь. — Сядь, Берт. — Он сел, не отрывая от нее взгляда. Она улыбнулась и расстегнула пальто, а потом и блузку. — Ну, как, Берт?… Ты меня хочешь, Берт? — Он молча смотрел на нее, и тогда она опустилась перед ним на колени, в точности, как тогда. Она дотронулась до него, снова улыбнулась и спросила: — В чем дело, Берт? Или я тебя не возбуждаю, Берт?

— Перестань, ради бога!

— Ты спал с ней, не так ли? И теперь выжат, как лимон.

Берт не знал, что ответить, и смотрел на нее с бешенством.

Она рассмеялась:

— Я рада, что так случилось. Ты меня использовал, Берт. Я почти ненавижу тебя, Берт. — Она наклонилась вперед, демонстрируя ему обнаженные груди, но глаза его не загорелись, как раньше. — Смотри хорошенько, Берт, потому что ты никогда больше их не увидишь, и я никогда больше к тебе не притронусь. Никогда в жизни. — Она выпрямилась, застегнула блузку и сказала: «Спокойной ночи, Берт», — вышла из комнаты, спустилась по лестнице и зашагала прочь. Она возвращалась домой в темноте, думая, что, наверное, должна чувствовать себя сейчас очень одинокой, более одинокой, чем когда-либо, потому что у нее больше не было рыжего Альфреда, очертя голову скачущего по поляне, не было ласкающегося к ней, как к матери, восторженного мальчика в стойле для пони, не было даже почетного значка, спрятанного в саду, но хранящегося в самых заветных тайниках ее души. Но она совсем не чувствовала себя одинокой. Напротив, Фрэн испытывала необыкновенную легкость, и ей было даже немного жаль Бертрана Мосли, который не понимал, что когда-нибудь, когда он снова почувствует себя маленьким мальчиком, он вспомнит их последнее свидание, вспомнит и пожалеет.

Берт встал и приготовил себе виски. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным, не понимая причины своего теперешнего состояния. Куда улетучилось то приподнятое настроение, которое владело им всего несколько минут назад? Фрэн ушла, но ведь ему до этого нет никакого дела. И жениться на ней он не хочет, поэтому надо просто выбросить ее из головы и все. Ему, черт побери, уже не требуется ее любовь. Разве не так? У него теперь есть Сильвия. Он может уехать в Бостон. Разве не так? Уехать, наконец, отсюда и, возможно, серьезно подумать насчет Сильвии. Как только закончится суд. А закончится он завтра. Миссис Макфай даст показания — бросит себя на съедение этим волкам, а он выступит с большой речью об их земляке, хорошем, честном парне, поддавшемся влиянию неуравновешенной безжалостной особы — жены его ближайшего друга, к тому же родом из других краев. Нет, лишнего он не скажет. Даже не намекнет на особые отношения между ними. Но ведь все видели, как они катались вместе на яхте, все, включая доктора Келси и даже Сэма Макфая, знали, что она симпатизирует Гаю, постоянно обращается к нему за советом и помощью — в общем, высасывает из него все соки. Ну что ж, если ей этого хочется, пусть предстанет перед людьми обманщицей, злодейкой, взбалмошной бабой. Суд оправдает Гая, и город больше не потерпит ее присутствия, но, если она сделает глупость и пойдет напролом, — а ведь она, собственно говоря, уже согласилась на это, — все равно, есть шанс, хотя и весьма призрачный…

Зазвонил телефон. В трубке послышался голос Вилли Ная: «Мистер Мосли… Вы должны сейчас же приехать в тюрьму… Понятия не имею… Док Монфорд — он получил от кого-то письмо и теперь грозится разнести тут все к чертовой матери, если вы немедленно не приедете… Нет, я же говорю, ничего не знаю, мистер Мосли».

Берт повесил трубку. Его вдруг стало знобить. Он надел пальто, расчесал свои кудри и стал убеждать себя, что другого выхода просто нет, и если он хочет привести миссис Макфай к присяге, то это его право, а что она там будет говорить — решать ей. И он выиграет это дело, хочет этого Гай Монфорд или нет. Он должен его выиграть… И теперь, когда ушла Фрэн, это почему-то приобрело для него еще большее значение.

Утром в четверг, девятого января, зал суда Ист-Нортона, округ Пелем, был полон, как никогда со времени его постройки в 1843 году. Это было тихое морозное утро, и четыре с лишним сотни присутствующих (по торопливому подсчету секретаря суда Гарольда Симза) сидели, не разговаривая, поеживаясь от холода. Женщины оставались в пальто, а некоторые мужчины до самого обеда не вытаскивали руки из карманов. Судья Страйк спросил, можно ли добавить пару в шипящие батареи, и ему ответили, что система отопления, к сожалению, не соответствует помещению (о чем он и сам прекрасно знал) и что оно постепенно нагреется от дыхания людей.

Берт Мосли не замечал стужи. Он неподвижно сидел за адвокатским дубовым столом, облокотившись на него, обхватив пятерней лоб. Голова с похмелья соображала плохо, впрочем, он был даже рад этому, потому что мысли все равно были бы самые невеселые. Берт бросил взгляд на человека, который сидел рядом с ним, — тот казался абсолютно спокойным и, не мигая, глядел прямо перед собой. И хотя Гай был, по его понятиям, чокнутый, Берт все же невольно восхищался его выдержкой, упорством и преданностью мужчины, готового скорее сесть за решетку, чем допустить унижение связанной с ним женщины, даже минутное, о котором скоро все позабудут.

Он хотел одобряюще пожать Гаю локоть, но вспомнил вечер накануне и передумал.

— Я выступлю свидетелем, — спокойно сказал ему Гай, а в это время в соседней камере храпел Шеффер-пьяница. — Дай мне возможность сделать это, и я все расскажу о себе и расскажу, как сочту нужным.

— Это самоубийство, Гай. Если бы ты только согласился, чтобы миссис Макфай… — Он осекся, потому что испугался этого спокойного человека с тихим решительным голосом. Он и теперь его боялся. Он мог бы привести к присяге миссис Макфай прямо сейчас, если бы захотел — если бы не боялся. Но почему он не смел этого делать? Почему? Потому что Гай предупредил: «Не трогай ее, Берт. Колин обещал не вызывать ее в суд. И ты не смей». Он видел тогда глаза Гая и почти неподвижные губы, когда он произносил эти слова, и вполне уяснил себе, что это за человек — несгибаемый и честный, который все-таки рискнет выйти на суровый новоанглийский суд, чтобы потерпеть поражение, может быть, даже погибнуть, но не принять спасение ценой всего нескольких слов раскаяния от женщины, с которой он спал в бостонской гостинице. Идиот. Упрямый, благородный кретин! И все из-за того, что когда-то подержался за ее юбку. Бог мой, ну и осел!

Итак, все кончено. Он проиграл. Он был напуган, буквально скован страхом, чувствуя полную безнадежность своего положения, поэтому молоток секретаря и голос судьи Страйка донеслись до него, как сквозь вату: «Можете вызвать первого свидетеля». Он сказал, не слыша своего собственного охрипшего от волнения голоса: «Вызываю обвиняемого Гая Монфорда».