Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Гай медленно встал и решительно направился к месту для свидетелей. За спиной он услышал возбужденный шепот присутствующих. Гарольд Симз протянул Библию. Гай заметил на его щеке шрам. Он подергивался, когда секретарь произносил привычное: «Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог».

— Клянусь. — Он повернулся и сел, и увидел перед собой, как будто сквозь туман, десятки напряженных лиц. Они сливались в одно большое пятно, отчего глазам становилось больно, поэтому он постарался сосредоточиться на каком-нибудь постороннем предмете: медной дверной ручке, красных меховых наушниках на чьей-то голове за окном, золотых запонках Берта, разноцветных перьях на шляпе Полли Уэлк.

— Итак, — произнес Берт тихо, и голос его задрожал в тишине замершего зала, — пожалуйста, расскажите суду — в приемлемой для вас форме, — что случилось шестнадцатого декабря, в понедельник вечером. По ходу дачи показаний я буду иногда делать комментарии, чтобы суду все было ясно. Однако рассказывать о событиях той ночи вы можете так, как сочтете нужным.

Гай закрыл глаза, потом медленно открыл их. Среди моря лиц он увидел единственное — лицо Мар. Оно было прекрасным, удивленным, испуганным и сердитым, когда она привстала и посмотрела на Берта, пытаясь протестовать, но потом поймала его взгляд и долго смятенно смотрела на него, прежде чем все поняла. Она устало опустилась на стул, и он вдруг вспомнил, на что она была готова ради него и что она собиралась сделать в эту минуту, и подумал: «О боже, как он любит ее, как сильно он ее любит…»

— Доктор Монфорд, пожалуйста, расскажите суду…

— Да… — Он снова зажмурился. «Только не смотреть на Мар. Главное — не смотреть». Он резко открыл глаза, сосредоточил все свое внимание на медной дверной ручке в конце зала. — Та ночь… вы должны понять… та ночь была лишь кульминацией многих ночей. То есть я хочу сказать, что покойный… Лэрри Макфай… Лэрри… мы с ним были друзьями детства, все школьные годы не расставались. Я был на год старше и на класс опережал Лэрри в школе, поэтому, естественно, я был лидером и даже, если хотите, защитником. По крайней мере, мне так казалось. И Лэрри был доволен своей ролью. Бот так мы и дружили долгие, долгие годы, вместе учились и отдыхали, вместе попадали в переделки, в которые, взрослея, непременно попадают мальчишки. У Лэрри не было матери, у меня — отца. Мой отец умер… — Он замолчал, закрыл глаза, а открыв их, отыскал взглядом неясное пятно лица Стюарта Шеффера и подумал: «Нет, не может быть, это не мой отец…».

— Продолжайте, доктор Монфорд.

— Да, да. — «Только не смотреть на Мар, только не смотреть на Мар». — Поэтому все огорчения мы делили пополам. Мы понимали друг друга. И позвольте мне сказать это — мы по-настоящему любили друг друга, любили честной братской любовью. В этом все дело. Потом наши дороги разошлись… после колледжа и службы в армии я вернулся сюда, а Лэрри женился и остался в Атланте. Мы писали друг другу, и я часто думал о нем, а потом он, наконец, вернулся в родной город больной… умирающий медленной, медленной смертью…

— Он действительно был при смерти? — спросил Берт.

— Да, конечно, — сказал Гай. В зале стояла напряженная тишина, все глаза были прикованы к свидетельской скамье.

— Я имею в виду, излечима ли в настоящее время болезнь Ходжкина?

— Нет… Нет… я перечитал абсолютно все по этому вопросу, советовался с доктором Жаком Пастеном на медицинском съезде в Бостоне. Он, несомненный авторитет в этой области, признал, что болезнь неизлечима. Иногда, правда, ему удавалось приостановить процесс. Для Лэрри это означало бы бесконечные комы и боль — полную беспомощность и ужасные страдания, дни, недели, месяцы без всякой надежды на выздоровление.

— А если бы за эти дни, недели, месяцы было бы создано чудодейственное лекарство?

— К сожалению, ничего такого не предвиделось.

— Хорошо. Продолжайте, доктор.

— Я стал лечащим врачом Лэрри, потому что этого захотел он, потому что он верил мне, как верил в детстве Но я был не в силах чем-либо помочь ему, да и никто бы ему не помог. Я испробовал все, но видел, что он умирает и я умирал вместе с ним. Ничего я так не желал в своей жизни, как помочь ему, пока, наконец, не понял, что единственная благодать для него теперь — вечный покой. Я вдруг осознал это ясно, четко, без тени сомнения и понял — я должен что-то сделать… что-то сделать!

— Что именно?

— Тогда я еще не знал. Просто я должен был помочь ему, хотя и не знал тогда, как именно я это сделаю, и не думал о последствиях — я только принял решение. В ту ночь — ночь его смерти — я сел в машину и поехал, не отдавая себе отчета куда и зачем. Я без цели кружил по городу до полуночи, а потом поехал в больницу. Зашел к Лэрри. Я не знаю, был ли он жив тогда. Не знаю. Ничего не могу утверждать. Я просто взглянул на него. Может, я что-нибудь и говорил ему — не помню. Выйдя из комнаты, я встретил в коридоре мисс Уолкер, которая сообщила мне, что у миссис Роскоу начинаются роды. Она собиралась позвонить в Харпсуэлл доктору Боллзу и сказала, что потребуется еще одна медсестра. Я вызвался позвонить сменной сестре.

— Почему?

— Сам не знаю. Это было сделано по какому-то наитию.

— Что было потом?

— Потом мисс Уолкер взяла ключ от комнаты с лекарствами из ящика стола, вернулась с бутылочкой эфира и положила ключ на место. Ящик был задвинут неплотно, и я стал смотреть на ключ. Смотрел как загипнотизированный. Как будто это был ключ к жизни без того ужаса, который свалился на наши головы — Лэрри, мистера Макфая, миссис Макфай, да и мою тоже. Я достал ключ, пошел в подсобку и взял морфий. Это я помню хорошо. Но не могу сказать, вызывал ли я сменную сестру до или после этого. Впрочем, какая разница? Я вернулся в комнату Лэрри, ввел ему в руку морфий и снова положил ключ в ящик стола. Потом я ушел. Я не знаю, был ли он жив во время укола. Не знаю. Не знаю.

Его голос замер. Он сидел не двигаясь и смотрел то на медную ручку, то на перо в шляпе Полли Уэлк, то на начищенные до блеска мокасины Сэма. Он подумал, что сказал правду. Правду, да не всю. Ничего, кроме правды, лишь кое о чем умолчал. Это напомнило ему его детские исповеди. Он тогда признавался лишь в той части своего греха, которая была необходима для прощения. Иногда он кое-что утаивал, чувствуя при этом, что отпущение части грехопадения автоматически обеспечит освобождение его от тяжести всего греха. И вот он снова в исповедальне, только тут очень светло и вместо голоса невидимого отца Серрано — затаенное дыхание и приглушенный хриплый ропот битком набитого зала.

Берту стало дурно. Он сокрушенно покачал головой, что должно было означать: «Глупец! Ну и глупец!» Он пробормотал что-то себе под нос, машинально одернул манжеты, вытер носовым платком мокрый лоб. Наконец, он сказал: