Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Гай бросил взгляд из-под руки. Он увидел шрам на щеке Гарольда Симза. Этот шрам, нарисованные глаза судьи Тернера, рождественская шляпка и перья на голове Полли Уэлк, укор в глазах Сэма Макфая и мутные глаза старика, который так не походил на его недавнего соседа по камере. Все эти образы были реальны. Были и другие у него за спиною: медная ручка на двери, пистолет на бедре Ларсона Уитта и пара начищенных ботинок. Сейчас он их не видел, но они ясно запечатлелись в его мозгу и были уж, во всяком случае, реальнее всего, что происходило до сих пор или могло произойти в этом зале.

«В случае убийства второй категории, — продолжал судья Страйк, — суд назначит наказание. Вы, однако, должны решить, действительно ли подсудимый виновен в совершенном преступлении. В связи с этим следует иметь в виду, что действия человека вполне могут быть квалифицированы как сознательные и предумышленные, если даже в момент преступления он был несколько не в себе. Суд не имеет также права предполагать временное безумие подсудимого. Согласно закону штата обвинителю нет необходимости доказывать, что подсудимый при совершении преступления находился в здравом рассудке. А вот защита должна доказать обратное, и наш долг заключается в том, чтобы определить, был он в здравом уме или нет, виновен он или нет, и вынести приговор, учитывая все показания, прозвучавшие в этом зале. — Он сурово оглядел присяжных, потом перевел взгляд на Гарольда Симза. — Приведите полицейских к присяге», — распорядился он.

Гарольд поднялся и произнес: «Вы клянетесь в том, что честно и верно будете охранять членов жюри присяжных, которые займут отдельное удобное помещение, где и будут работать до вынесения ими приговора, и что не допустите контакта с ними ни одного человека, не будете разговаривать с ними сами, покидая здание суда лишь для того, чтобы узнать, принято ли уже решение. И да поможет вам Бог».

Он закрыл Библию. Взял молоток и ударил им дважды. Заседание суда откладывалось до восьми часов вечера.

Хлеб был черствый, цыпленок суховатый, а салат вялый. На сэндвиче было слишком много майонеза, а кофе горчил, так что она не смогла допить даже его. Бармен — один из тех мужчин, кто начинает с шиком намешивать свое первое виски с содовой, будучи желторотым юнцом, а через двадцать лет вдруг обнаруживает, что занимается тем же, — нерешительно подошел к ее столику.

— Сэндвич не понравился? — спросил он.

— Нет, нет, все отлично. Просто… просто я не голодна.

— Если слишком много майонеза…

— Не беспокойтесь, все в порядке. — Мар закурила сигарету, сделала глубокую затяжку и откусила крохотный кусочек сэндвича, дабы успокоить расстроенного бармена, потом поднялась с проволочного стула и увидела Нэнси Месснер, которая как раз отходила от киоска с туалетными принадлежностями, где выбирала себе зубную щетку.

Нэнси, поколебавшись, неловко подошла к облицованному столику.

— Миссис Макфай?

— Слушаю. — Она опять опустилась на стул.

— Меня зовут Нэнси Месснер. Я вас видела в церкви.

— Здравствуйте, Нэнси.

— Я только хотела сказать вам… вы такая смелая… и вообще… — Нэнси смущенно опустила голову, и ее пшеничные волосы упали на лоб. — Я имею в виду, такая добрая… пожалели доктора Монфорда… в общем, я только хотела сказать вам…

— Спасибо, Нэнси.

— Все так считают, а поскольку я работаю в «Кроникл»… я хочу, чтобы вы знали, что мне совсем не нравятся ужасные передовицы, которые пишет мистер Уэлк. Но вы понимаете, ведь он все-таки редактор, поэтому…

— Я понимаю.

— Я бы немедленно ушла из газеты, если бы могла приобрести репортерский опыт где-то еще.

— Успокойся, Нэнси. — Маргрет улыбнулась и встала. У нее кружилась голова, и она дала себе зарок впредь есть побольше, хотя сегодня — в первый раз — она не смогла себя заставить даже попробовать у Сэма сосиски с бобами, поэтому и отправилась в закусочную. Здесь это называется «обед для двоих». Обед для двоих.

— Вам плохо? — спросила Нэнси.

— Спасибо, Нэнси, все в порядке.

— Примерно через час станет известно…

— Да. — Она тепло улыбнулась девушке, расплатилась с озабоченным барменом и вышла на улицу. Согласно сводкам, с севера надвигался большой шторм, который должен был разразиться в ближайшие дни. Но сегодня воздух был удивительно прозрачный и очень холодный, и над городом замерло черное небо с крупными яркими звездами. Она подняла высокий воротник пальто и с замирающим сердцем медленно пошла по освещенным фонарями улицам. В конце концов, ей ведь полезно ходить пешком. Разве доктора не рекомендуют это беременным женщинам? Гуляй, дыши свежим воздухом, сказала она себе. Она шла бесцельно, обходя стороной дом Сэма со всем его содержимым. Она никогда больше туда не вернется. Напишет ему вежливое письмо с благодарностью за «оказанное гостеприимство». Пошлет что-нибудь миссис О’Хара. И то и другое постарается отправить в Нью-Хавен, а уж оттуда попросит переслать в Ист-Нортон, чтобы не стало явным место ее будущего обитания.

Она брела, низко опустив голову, и все же двое или трое прихожан и одна медсестра узнали ее и неловко поздоровались, отчего она смутилась и пришла в себя только на окраине городка, более оживленной в этот вечер, чем даже в канун Рождества.

Перед ней высился холм, на котором, погруженный в темноту, одиноко стоял дом Гая. Она медленно приближалась к нему и смотрела то на неясный черный силуэт, то на светлую струйку пара от своего теплого дыхания, пока, наконец, дом не остался позади. Она пошла дальше по дороге и, миновав поворот, где рыженькую спортивную Джулию пригвоздило к дороге переднее колесо собственной машины, подошла к лодочной станции, казавшейся в темноте громоздкой и неуклюжей. Она заметила, что сломанную дверь починили, и подумала: если бы ее починили раньше, два месяца назад, ничего бы не случилось. Если бы она не вошла тогда в эту дверь, не поднялась в темноте в кубрик «Джулии» и не спустилась по лесенке в ее каюту… «Гай, боже мой, дорогой Гай», — прошептала она, тщетно пытаясь прогнать воспоминания о той ночи, а также и о другой — на постели с пологом, когда на них, улыбаясь, смотрела с портрета в золоченой раме жена Сэма. И даже о той божественной безгрешной ночи в Бостоне. Она вообще не хотела думать о Гае — будет у нее еще время для воспоминаний, а позже, может быть, и для забвения.

Консервный завод работал. За его желтыми окнами уныло лязгали машины. О пирс терлись, повизгивали цепями рыболовецкие шхуны. Сильный запах рыбы висел над местностью. Сэма здесь, конечно, нет, подумала она. Сэм дома. Ест, пьет и ждет, как ждет сейчас весь городок, как ждет вдали отсюда ее мать, которая прислала уже четыре письма (мать, по настоянию Мар, не присутствовала на похоронах), и ее сестра, Элизабет Сью, которая написала дважды. В ответ Мар послала в Чаттанугу коротенькое вежливое письмо. Обе просили ее немедленно приехать. «Тебе надо развеяться, — писала мать. — Сначала эта ужасная трагедия, а теперь этот кошмарный доктор Монфорд…» Конечно, она не могла поехать ни домой, ни к Элизабет Сью, а теперь, когда ее имя появилось в газетах, — даже и в Нью-Хавен.