Раду Чобану - Сумерки

А под партами гуляли альбомы в бархатных пурпурных переплетах. Эти стихи, передаваемые с огромным риском из рук в руки, будили в воспитанницах школы странное беспокойство. После молитвы завтракали — хлеб с маслом и чай, — только разжигая себе аппетит, и шли на уроки. Преподавали у них монахини, набожные, неразговорчивые, чопорные, не знающие ни слова по-румынски. Только и свету в окошке, что уроки литературы, ее преподавал мужчина, молодой, красивый. Вспоминая его потом, Марилена обнаруживала, что рот у него был, как у лягушки, уши оттопырены, но он единственный во всей школе говорил на их родном языке и всегда улыбался. Этого ли не достаточно, чтобы казаться красивым, он и казался им красивее, чем Рудольфо Валентино. Бывало, какая-нибудь из учениц, набравшись отчаянной храбрости, вперит взор прямо ему в глаза, так что он покраснеет до ушей, а девицы вокруг затрепещут как молодые ивы. Но увы, счастье длилось недолго: как-то на уроке — о незабвенный день! — учитель прочел им стихи озорного Минулеску. Этот урок оказался роковым: в классе, как в любом классе любой школы, нашлась доносчица, которая наябедничала директрисе. И учитель пропал, будто сквозь землю провалился, девочки ничуть бы не удивились, если бы узнали, что он умер под пытками в подвале этой противной школы. Ах, как там было холодно, — «барышни, снимите шарфы, нужно закаляться!» — и как им всегда хотелось есть, и как долго тянулось время от завтрака до обеда, который состоял из ломтя зачерствелого хлеба, смоченного водой и посыпанного сахаром. Да и за этим приходилось стоять в очереди в десять часов утра и в пять вечера. Воспитанницы подходили к окошку, за которым виднелась сверкающая медь кухонной утвари, никогда не знавшая ароматов мяса, овощей, булькания супа. Всюду царили холод и чистота, холод доводил до отчаяния, а чистота ожесточала. Девочки мечтали выспаться, понежиться в постели, съесть хрусткий соленый огурец и сочное жаркое, приправленное чесноком.

Однажды после каникул Марилена привезла из дому тетрадку с переписанными стихами; какая-то» из доносчиц не оставила этого без внимания. «Oh quelle horreur!» [7] Ах, какой ужас! (фр.) — шипели возмущенные монахини. В школу срочно вызвали Иоана Богдана. Он примчался с другого конца страны. Марилена обрадовалась, что приехал отец, а не Наталия. Он сидел, дожидаясь в приемной, пустынной и холодной, и улыбался. Усы у него уже начинали белеть. Он еще не знал, из-за чего его вызвали, но все же улыбался, уверенный, что из-за какой-нибудь ерунды. Марилена отлично знала отца и, увидев его сияющие глаза, поняла, что он как всегда на ее стороне.

— Чем ты им насолила?

— Стихами Франсуа Вийона, папа.

— Это мне ничего не говорит. Прочти-ка…

— Они на французском, папа.

— Тогда переведи, если можешь…

Она прочла:

— И все? Я не вижу в них ничего дурного…

— Есть и другие.

— Прочти.

Она прочла знаменитое четверостишие: «Я — Франсуа, чему не рад…»

— Гм, поговорю с директрисой. По-моему, она расшумелась из-за пустяка. Стихи совсем, невинные.

Марилена бросилась на шею. Отец! Он всегда вставал на ее защиту. Вот только не смог избавить ее от фрейлейн Вольман. Тут Наталия взяла верх… Марилену не исключили, зато поставили ей самую низкую оценку по поведению — серьезное наказание для такого высоконравственного учебного заведения…

…Выйдя из машины, Марилена увидела среди других барышень Иоану. Сестра была в розовом длинном платье и стояла под руку с кавалером. Лицо Иоаны сияло радостью. У Марилены сжалось сердце: вот на кого теперь обрушит Наталия все свои педагогические методы. Марилена помахала сестре, та послала ей воздушный поцелуй и прижалась щекой к плечу своего кавалера, а он счастливо, бессмысленно, по-дурацки улыбался. Марилене захотелось предупредить сестру, чтоб была поосторожней, наверняка аргусовы глаза матери следят за ней из толпы. Жилось Иоане немногим легче, чем Марилене. Все же каким-то чудом сестра избежала занятий музыкой, хотя у Иоаны в отличие от Марилены был слух, да и училась сестра в местном женском лицее «Кармен Сильва», тоже печально известном, но не со столь изнуряющим режимом, как Мариленин пансион «Нотр Дам». «Надо будет почаще звать ее к себе, — подумала Марилена. — Ливиу, кажется, с ней ладит»… Кто-то осыпал молодоженов пшеницей, — несколько зерен застряли у Марилены в волосах, несколько скатились за лиф платья.

— Надо, чтобы Иоана почаще бывала у нас. Ты, по-моему, нашел с ней общий язык.

— Иоана — прелесть! Мы ее научим бороться за свою независимость, разумеется, если она даст отставку своему недотепе. Смотри, как она на нем виснет, а что если увидит мать?..

На другой день утро выдалось холодное и сырое. Ливиу и Марилена, немного печально и немного растерянно, смотрели из окна спального вагона на выстроившихся на перроне стариков. Север держал под руку Богдана, Олимпия — Наталию. Последние минуты перед отъездом, — говорить уже не о чем, и с нетерпением ждешь, когда же поезд отправится. Пахло дождем и гарью. Марилена поежилась. Ливиу обнял ее за плечи.

— Следи, чтоб она не простыла, — наказала Наталия.

— С едой поосторожней, — добавила Олимпия.

— Не давай ей курить.

— Говорят, итальянцы кормят кошатиной…

— Бумаги у вас все в порядке?

— Не пейте холодную воду в жару.

— Фотоаппарат захватили?

— Не злоупотребляйте кофе!

— Дурно влияет на нервную систему…

— Марилена, накинь платок, не стой так…

Поезд медленно тронулся. Старики засуетились, замахали и вскоре исчезли из виду. В вагон ворвался сырой ветер. Ливиу закрыл окно в купе. Марилена сбросила туфли, вытянулась на диванчике и перекрестилась.

— Слава богу, кончилась мука.

Ливиу присел рядом. Они поцеловались.

— Я без сил… Ты как знаешь, а я буду спать, и если ты посмеешь меня разбудить до Флоренции, разведусь!

— Я тоже скоро лягу, только посмотрю газеты.

— Вот уж не думала, что ты интересуешься политикой!

— Надо знать, что делается в мире. Особенно, если едешь в гости к дуче. Знаешь, какие там дела творятся…

— Что бы там ни творилось, нас, я думаю, это не касается.

— Будем надеяться.

Он отгородил ее простыней от света. Марилена разделась, поцеловала Ливиу, натянула одеяло до подбородка. И сразу погрузилась в убаюкивающий полумрак. Вагон мягко качался, слышен был шелест газет и стук колес на стыках. «Спальный вагон Кука. Молодчага этот Джон Кук или Джеймс, или как там его зовут? Может, Уильям, надо спросить у Ливиу. Нет, лень! «Ne pas se pencher en dehors» [9] Не высовываться (фр.) . — выстукивают вагонные колеса. И зачем понадобились этому Куку спальные вагоны? Все-таки его зовут Джеймс или, вернее всего, Джон!»… Глаза у Марилены слипались, ее приятно покачивало, а колеса говорили, говорили, говорили… Ей привиделся торт «Пунш», потом почему-то борода епископа Никодима, приставленная к лицу Адриана Моги, а потом — что уж совсем невероятно — новый секретарь Ливиу, вечно непричесанный и невыспавшийся, он нагло пожирал глазами Иоану… «Бедная Иоана, у нее сейчас латынь, ах, какая скучища эта латынь, хорошо, что я навсегда от этого избавилась… вот я еду путешествовать, а за занавеской сидит Ливиу, шелестит газетами, и мы едем в поезде, в поезде, в поезде…»