Раду Чобану - Сумерки

— Прошлой осенью, об эту пору, зовет меня к себе господин Богдан, — начал он рассказывать, — и просит: «Моисе, зарежь мне двух свиней». — «Ладно», — говорю. А свиньи у него йоркширские, каждая по сто восемьдесят килограммов весу. — Он помолчал, ожидая ахов и охов, захлебнулся сам от восторга, хохотнул, смачно сплюнул и продолжил. — А погода стояла сухая, не то, что нынче, и работал я во дворе. Вдруг вижу, являются двое мастеровых. Господин Богдан подошел к ним и давай о чем-то толковать. Ну, думаю, все одно узнаю, в чем у них там дело, господин Богдан мне сам скажет, как своему. Те вскорости ушли, а старик меня и спрашивает: «Как ты думаешь, Моисе, кто эти люди?» — «Не знаю, — говорю, — но похоже что мастеровые». — «Так-то оно так, — говорит он. — Но они есть мои разорители, уже пол-имения из меня вытянули». Я прямо ахнул. Да и как было не удивиться-то? «Как же так, господин нотариус?» — спрашиваю. «А вот как, — говорит. — Они мне строят виллу из мрамора в Семеник, на вершине горы. Виллу эту я готовлю в приданое моей дочери Марилене, чтобы летом она могла там прятаться от жары».

— Не в Семеник, а в Бэиле Геркулане, — надменно уточнил парикмахер.

— Ну и ну! — удивились все.

Моисе опять откашлялся.

— А мне господин Богдан сказал, что в Семеник, кто же лучше знает, а?..

Рабочий с табачной фабрики закурил и уселся на парапет.

— Тоже мне персона! — ухмыльнулся рабочий. — Как же! Станет тебе господин Иоан Богдан докладываться!

И без того красная физиономия мясника пошла красными пятнами, но отбрить наглеца он не успел, все засуетились и уставились на двери церкви.

У Марилены голова шла кругом, она готова была и расплакаться и засмеяться. Все трогало ее: густой бас Ламби, белая борода епископа Никодима, гнусавые голоса певчих, хождение вокруг аналоя, точно в хороводе, когда берутся за руки и поют «Потеряла я платочек белый», запах ладана, мерцание свечей в таинственном полумраке церкви, размоченный в меду пряник. Она блаженствовала и чувствовала, что любит всех, в особенности Адриана Могу, который держал ее под руку и ободряюще ей улыбался водянистыми голубыми глазами. И вот она рядом с Ливиу, опирается на его руку, но тут настал час поздравлений. Все стали подходить к ней с пожеланиями счастья. Первым облобызал ее епископ, щекоча бородой. Марилене вдруг захотелось уткнуться лицом ему в плечо, зарыться в пышную белую бороду и отчаянно разреветься. Поздравители шли один за другим: поцелуи сдержанные, влажные, губы крашеные, губы холодные, губы старческие, губы ласковые, руки надушенные, холодные, потные, жесткие, руки говорящие, глаза сияющие, насмешливые, налитые слезами…

— Как только приедем домой, забьюсь куда-нибудь в уголок и поплачу, — шепнула она Ливиу, когда они двинулись от алтаря к выходу.

— Не стесняйся, валяй прямо сейчас, доставишь всем огромное удовольствие.

— Сейчас не хочу.

Странное оно — счастье, от него грустно. И слезы близко, и смех близко, и ком в горле…

Они переговаривались шепотом, улыбаясь направо и налево, их качало из стороны в сторону, как лодку на волнах.

— Я тебя люблю, — шепнул Ливиу у самого выхода из церкви.

— Надеюсь. После того, что я вынесла…

От яркого солнечного света она зажмурилась. Кто-то предупредительно набросил ей на плечи меховую накидку, чтобы она не озябла. Какие-то смешные типы с фотоаппаратами мельтешили шагах в десяти от них. Люди столпились, образовав коридор, они шли узенькой полоской асфальта. Женщины становились на колени перед епископом, тянулись поцеловать край его одежды или руку. Он неуклюже шагал, высоко задирая ноги, чтобы ненароком на кого-нибудь не наступить, точно перешагивал через лужи. Смотреть на это было смешно. Окруженный толпой женщин, он был похож на черное привидение, освещенное солнцем и охваченное паникой.

Сесть в машину, впрочем, как и вылезти из нее оказалось делом нелегким из-за длинного шлейфа. Марилена выслушала не менее пятидесяти наставлений и советов, прежде чем нашла простое решение: подобрав, перекинула шлейф через руку и уселась.

Она даже не почувствовала, как Ливиу взял ее за руку, он виделся ей словно сквозь дымку, усталый и улыбающийся. Люди, обступившие машину, тоже улыбались и махали руками, точно провожали их на другую планету. Захлопали дверцы автомобилей. Приглушенный шум моторов, убаюкивающее покачивание на ухабах деревенской дороги. Рискуя растрепать прическу, Марилена откинулась на плюшевую спинку сиденья, слезы сами потекли по щекам. Хорошо, что Ливиу этого не видел, было уже темно, шофер не включал фары, а фары других машин светили в спину. Боже, как все долго тянулось, и пока все расселись по машинам, — их было не меньше тридцати, — успело стемнеть, и хорошо, что стемнело. Ливиу сидит с ней рядом, вот его рука, он тоже упал, тоже запрокинул голову… Неужто она больше не барышня Богдан, а госпожа Молдовану? Она крепко сжала руку Ливиу и почувствовала ответное крепкое пожатие. Дорога еще предстояла длинная, проехали только треть пути, но вот замелькали освещенные бульвары, сверкающие витрины, послышались звонки трамваев, гудки машин, свистки регулировщиков, которые повелительным жестом останавливали движение, чтобы пропустить свадебную процессию. На тротуарах теснились зеваки…

Марилене казалось, будто она после нудных школьных занятий, мучительных экзаменов, всей этой головокружительной канители вдруг получила в дар долгожданные каникулы. Она плакала от счастья, от полноты чувств, от облегчения, но только не из-за разлуки с домом, как плачут иные невесты, по мнению Марилены либо круглые дуры, либо те, кого баловали в детстве. Мариленино детство было изуродовано властной матерью: Наталия была сторонницей суровых методов воспитания, а сказать точнее, методов, которыми легче всего отравить ребенку жизнь. Чтобы уверовать в пользу такого воспитания, нужно было не иметь ни капли юмора. А у Наталии его и не было. Марилена с ужасом вспоминала, как шесть лет кряду по три раза в неделю она барабанила на рояле дурацкие, однообразные, нескладные этюды под неусыпным надзором фрейлейн Вольман. О, эта фрейлейн Вольман! Кошмар Марилениного детства: старая дева, безжизненная, бесчувственная, изнуренная болезнью желчного пузыря, желтая, долговязая, с вытянутым лицом, в неизменном черном до пят потертом платье, пахнущим анисовыми каплями. Нет, сейчас, слава богу, рядом с ней Ливиу, а вовсе не фрейлейн Вольман, а та, может быть, давно почила, царствие ей небесное; она-то прекрасно знала, что у воспитанницы нет музыкального слуха, но молчала, чтобы не лишиться заработка. Шесть лет кряду три раза в неделю бдительно стояла она над девочкой и безжалостно била ее бамбуковой тросточкой по тонким розовым пальцам, если они не попадали на нужную клавишу. И когда после шести лет тиранства фрейлейн Вольман, мать поддалась новым педагогическим веяньям и отдала Марилену учиться во французский пансион вдали от дома, девочка не знала еще, горевать ей или радоваться. Пансион назывался «Нотр Дам де Сьон» и находился в Галаце; преподавали там монахини, которые являли собой образец послушания и говорили только по-французски. Начались новые четыре года мучений: звонок будильника раздавался в пять утра, за исключением воскресенья, когда он звонил в шесть. О, этот пронизывающий посленочный холод! Утренняя зарядка в одних майках, выстуженная капелла с акустикой, как в горах, — и «Аве Мария», чарующая душу даже тем, у кого нет музыкального слуха! В огромной со сводчатыми потолками зале, где они занимались, было до жути холодно, в узкие готические окна еле пробивался серый свет утра; зато темнело здесь очень рано. Директриса поднималась на кафедру, раскрывала молитвенник и молилась, тихо шевеля губами и перебирая черные и белые бусины четок. А за черными партами, съежившись и дрожа от холода, сидели воспитанницы. У них уже начинала оформляться грудь, и в глубинах тела зарождались неясные, томительные и пугающие желания. Девочки тоже шевелили губами, и по выстуженной зале плыл размеренный, тихий, благочестивый, издевательский шепот: «ante-apud-ad-adversus circum-circa… [6] Латинские предлоги, употребляемые с винительным падежом (пред, -с, -для, -против, -вокруг, -около). »