Раду Чобану - Сумерки

Тамара села на вертящийся табурет, немного стесняясь, взяла два аккорда и очень трогательно сыграла «Темную ночь». Все как-то сразу расчувствовались, загрустили, призадумались, а молодой офицерик взял светловолосую девушку за руку под столом, к моему великому огорчению, потом рука его скользнула к ней на колено. Я долго набирался храбрости, желая спросить, как ее зовут, я готов был в нее влюбиться, особенно после того как она мне помогла: толстяк очень долго возился с моим куском цыпленка, никак не мог его разрезать, она заметила, ласково улыбнулась, взяла и нарезала. Теперь пришлось вырвать ее из своего сердца, тем более что кто-то назвал ее Марфой Аркадьевной. Разве можно было любить девушку с таким неромантичным именем.

Тамара кончила играть, все зааплодировали, а громче всех дед, даже дважды крикнул «Браво, брависсимо!», думаю, бабушка ему это потом припомнила.

Настал черед играть бабушке, она забыла весь свой репертуар и не знала, что исполнить. «Только не вздумай сыграть «Да здравствует король!» — прошипел ей дедушка, когда она проходила мимо. Она сыграла «Ану Лугожану», ей аплодировали, кричали «ура!», потом опять за рояль села Тамара и заиграла что-то плясовое, а молодой офицер, мой соперник, пустился вприсядку прямо по столовой. Каблуки у него так и мелькали, а смотрел он, не отрываясь, на свою Марфу. Потом опять наполнили бокалы и хором произнесли общий тост. Дедушка с бабушкой тоже поднялись и стали прощаться. Мне уходить не хотелось, я заартачился, во мне вдруг с новой силой вспыхнула любовь к Марфе. Я подумал, будь здесь Вася, ему бы тоже девушка понравилась, и я стал кричать: «А где Вася? Пусть сюда придет Вася!» Наступило неловкое молчание. Потом все заговорили разом и, путая румынские и французские слова, объяснили, что Васю за провинность отправили на фронт. Старики мои пришли в ужас, они тут же стали просить майора и генерала отменить наказание. Но захмелевший майор, сидя за столом, сказал веско «Нет!», хлопнул по столу ладонью и нечаянно смахнул со стола тарелку, которая разбилась вдребезги. Все сначала онемели, потом стали смеяться, смеялся и майор, и генерал. Насмеявшись вволю, генерал опять похлопал дедушку по плечу и сказал: «Мне все рассказали. Майор поступил правильно, Васю наказали за дело. Советский солдат, коммунист, не должен нарушать дисциплину».

Вернулись мы к себе подавленные. Особенно огорчился дедушка; добрая душа, он простить себе не мог, что пустяковый случай раздул невесть во что. Но мог ли он предполагать, чем это кончится для Васи».

Женитьба Ливиу Молдовану на Лине Мэргитан считалась делом решенным, хотя вслух об этом никто не говорил. Родители и близкие обменивались многозначительными улыбками и туманными намеками. Север с Олимпией не возражали бы против этого брака не потому, что дружили с Мэргитанами и отец Лины, Панаит Мэргитан, владел обширным поместьем с замком и виноградниками, а потому, что он был генералом. Конечно, до Авереску ему было далеко, но был он единственным генералом в округе, деятельным, уважаемым, и не без заслуг: у него был даже крест Михая Храброго, который он надевал на парадную форму. Панаит Мэргитан не был в восторге от будущего зятя; Ливиу казался ему изнеженным, избалованным, совсем не в его армейском вкусе. Но дружба с семьей Молдовану, а главное, общественное положение и авторитет Севера, делали генерала снисходительнее. Севера с Олимпией будущая невестка тоже не обвораживала — костлявая, долговязая, почти на голову выше жениха, остриженная под мальчика и с желтыми от табака пальцами. Единственный человек, умилявшийся будущей супружеской парой, была генеральша Мэри Мэргитан. Лина ей казалась прехорошенькой, может быть, оттого, что была как две капли воды похожа на нее. Ливиу ей тоже нравился, она относилась к нему с такой теплотой и заботой, какую редко выказывала сдержанная Олимпия.

И только Ливиу и Лина, казалось, не помышляли об этом. Во всяком случае, ни разу не заводили такого разговора. А туманные намеки окружающих их забавляли. Виделись они каждый день, вместе отплясывали на всех балах, даже и на тех, на которых Лине появляться строго-настрого запрещалось. Обычно часов в десять вечера к густым генеральским каштанам бесшумно подкатывала машина с погашенными фарами. Лина выпрыгивала из окна своей комнаты и приземлялась на ухоженный газон. Пока она летела, ее бальное платье раздувалось, как парашют, и белоснежное белье ярко светилось в темноте. Способ возвращения в дом бывал столь же романтичным: Ливиу, прислонившись к стене, служил лестницей, Лина снимала туфли, ставила одну ногу на его сцепленные ладони, другую заносила и ставила ему на плечо и исчезала в темном проеме окна. Вслед ей летели туфли. Генерал так и не проведал об их ночных вылазках, потому что Ливиу и Лина были в приятельских отношениях со всеми газетными репортерами светской хроники. Однажды их чуть не разоблачили. На балу, где собралась весьма разношерстная публика, оказался молоденький газетчик, новичок. Услышав их звучные фамилии на увеселительном вечере колбасников и парикмахеров, он ощутил большой творческий подъем, и Ливиу пришлось приложить немало усилий и, что существенней, значительную часть гонорара за один из немногих своих процессов, чтобы изъять эти звучные фамилии из уже набранной заметки. Но было такое один-единственный раз.

Ливиу с Линой вместе ездили на загородные прогулки, вместе появлялись на приемах и семейных обедах, вместе колесили по городу в Северовой или генеральской машинах, попеременно садясь за руль, и стараясь ни в чем не отстать друг от друга. И наконец вместе подарили городу одну из самых пикантных историй, которая долго служила пищей для светских пересудов.

Клуб автомобилистов впервые в здешних местах устраивал гонки, и Ливиу с Линой загорелись желанием в них участвовать. Они долго спорили, на чьей машине поедут. В конце концов остановились на генеральском «рено» последней модели, пожертвовав северовским «шевроле» несколько устарелого образца. Зная, что старики не одобрят их затею, молодые люди решили никому ничего не говорить, полагая, что обо всем и так растрезвонят газеты.

Гонки назначили на один из майских воскресных дней. Трасса в шестьдесят шесть километров пролегала за городом. Накануне гонок молодые люди проехали по ней на генеральском «рено», внимательно запоминая все ее особенности. На пути лежали три села, где главную опасность представляли стаи свободно разгуливающих гусей, было четыре крутых поворота, следовавшие один за другим, и небольшой участок ухабистого проселка, покрытого щебенкой.

В день состязаний ровно в 5.45 Ливиу вышел из дому, он нервничал, расхаживал взад-вперед по тротуару и курил. Голова у него слегка кружилась, был он не в духе, находя, что вставать в такую рань — варварство. Обычно в это время он только возвращался домой.