Раду Чобану - Сумерки

Они пытались поймать такси, но ни одной свободной машины не было. Торопливо, почти бегом, пробирались они сквозь уличную толчею, то и дело теряя друг друга из виду. Темнело, проспект только что умыли, приятная прохлада сменила дневной зной. Камень домов обдавал волнами тепла, откуда-то из сквера пахнуло гвоздикой. Кроме витрин магазинов, задернутых темными полотнищами, ничего не напоминало о войне. Они все убыстряли и убыстряли шаги. Олимпия опасалась, что, если она приостановится, колени подогнутся и она рухнет прямо на тротуар. До дома добежали молча. Старая Салвина, поджидавшая их у окна, открыла, рыдая, двери. Олимпия поняла: то, чего она страшилась, произошло. Что-то заподозрила и Марилена. Они миновали коридор, миновали гостиную. В кабинете возле письменного стола неподвижно стоял Север. На вишневом сукне белела телеграмма. Женщины замерли на пороге. Север смотрел сквозь них, точно они были прозрачные. Казалось, прошла вечность, прежде чем глаза его разглядели Олимпию. Машинально теребя бородку, он дрожащими губами произнес:

— Ливиу… больше нет…

Голова его поникла, лицо скривилось, плечи мелко затряслись — он плакал.

Олимпия ничего не почувствовала. Только какую-то мешающую сухость в горле. Марилена, закрыв лицо руками, бросилась бежать в распахнутую дверь и затерялась где-то в потемках огромной квартиры. «Паркет только что натерли, — подумала Олимпия, — еще поскользнется…» Услышала откуда-то издалека голос Севера:

— Мне плохо…

Подошла к нему, взяла под руку, отвела в спальню. Сняла с него туфли, помогла улечься в постель. Север уже не плакал, он лежал неподвижно, глядя широко раскрытыми глазами в потолок. «Вот такой он будет, когда умрет…» — подумала она и вернулась в гостиную. Она собиралась позвать Салвину, распорядиться, чтобы та накрыла на стол — пора ужинать. Прислушалась. В кухне причитала крестьянка-плакальщица. Олимпия тихонько прикрыла дверь и вдруг поняла, что она одна, всюду, везде, навсегда. «Одному плохо, другой умер, женщины плачут, а ей, что ей делать, куда пойти, куда деться?.. нет, это невыносимо, они все спятили, Север всегда устраивал театр, Марилена, где она, кстати, надо пойти ее поискать, вдова, вдова, странно, что я еще двигаюсь… что не сошла с ума… пока нет… пока, пока, пока…»

Она тихо прошла по темным комнатам и в последней с трудом различила темную фигурку, скрючившуюся на диване. Она опустилась на колени около дивана и обняла Марилену, почувствовала знакомый запах духов и неожиданно разрыдалась, спрятав лицо на груди невестки.

Позднее она старалась припомнить тот вечер и не могла. С той минуты, когда она увидела на столе телеграмму и до того самого дня, когда привезли гроб, в памяти зиял черный провал. Она помнила, и это долго снилось ей по ночам, как восемь человек едва ступали под тяжестью оцинкованного гроба. Его поставили в парадной столовой между широкими окнами, перед большим зеркалом, завешанным как и обе колонны розового мрамора черным бархатом, спадающим мягкими складками. По углам гроба зажгли четыре свечи. Пришел священник, тихо помолился и исчез так же незаметно, как появился. Вечером принесли венки. Их было так много, что они стояли вдоль стен во всех комнатах, в доме душно и сладко пахло нарядными, нерадостными цветами.

К ночи все разошлись, остались Марилена, Наталия и Богдан. Целую ночь все молча просидели возле умершего. Время от времени Олимпия поправляла свечи, гасила оплывшие огарки. Иоан Богдан задремал в кресле. Север сидел неподвижно, вцепившись обеими руками в трость, уставившись куда-то в пустоту. Марилена комочком съежилась в кресле, поджав ноги и спрятав лицо в ладонях. В самом дальнем темном углу притулилась неподвижная Салвина, зажимавшая себе ладонями рот. Наталия пересаживалась с места на место, вставала и, задыхаясь, всхлипывая, начинала громко молиться, и от ее размашистых, энергичных поклонов громко скрипел пол. Олимпия вздрагивала и жалела, что они не вдвоем с Севером. И еще с Мариленой. Марилена уже была не та чужая женщина, похитившая у нее сына, а близкое, родное существо, и Олимпия изливала на нее запоздалую нежность, думая, что радует Ливиу. Потом она перестала замечать Наталию, как перестают замечать тиканье часов или тарахтенье мотора. Олимпия стояла на коленях около гроба, упершись лбом в край стола, физически ощущала, как невыносимо тяжел этот гроб, как он давит, и, протянув руку, чувствовала сквозь лепестки цветов холод металла. Стоять на коленях было больно, она несколько раз порывалась взять и подложить подушечку и замирала, стыдясь, мучаясь угрызениями совести. Каково досталось ему, ее мальчику, там, среди чужих людей, как он намучился, а она, его мать, не может выстоять одну ночь на коленях, последнюю его ночь перед дорогой, в которую он ни за что не должен был отправляться раньше нее с Севером, ни за что раньше нее… Время исчезло, и в памяти зазиял еще один черный неоглядный провал. А дальше был уже следующий день, страшный день — карусель событий, где она, Олимпия, игрушка или жертва, все пестрит, убегает, не за что уцепиться, чтобы удержать, и остановить…

Теснота набитых народом комнат. Протяжное пение певчих, сизый дым ладана. Удушливый запах вянущих цветов мешается со сладкими дамскими духами. Черные шляпки, траурные перья. Обнаженные головы мужчин. Лица, десятки, сотни лиц, удрученных, заплаканных, равнодушных, торжественных, неподвижных, крахмальные воротнички, черные костюмы. Потом улица, погребальное шествие.

Одни за другими, медленными шагами, одни за другими, медленно, медленно, одни за другими. В ее руке потная ладошка Влада. С другой стороны ее поддерживает дрожащая Марилена. Рядом с Мариленой Север. Рядом с Владом Наталия. Следом Валерия, Иоан Богдан, Думитру, Иоана, Мэри Мэргитан и все остальные. Где-то впереди оркестр и горестная музыка Шопена. Когда оркестр ненадолго замолкал, над городом изо всех церквей плыло мерное медное гуденье колоколов. Трамваи не ходили — Север был пайщиком трамвайного акционерного общества. Незнакомые люди останавливались на тротуаре, обнажив голову. Останавливались машины, включив фары средь бела дня.

Перед ней тихо катилась на высоких с резиновыми шинами колесах погребальная колесница — нелепая и страшная, вся в цветах, венках и длинных шевелящихся лентах. В заднем стекле колесницы, словно в зеркале, видна была вся процессия, обнаженные головы, черные шляпы, безразличные, соболезнующие или просто любопытные лица тех, кто стоял вдоль тротуаров. Влад кривил губы, собираясь расплакаться, — или ее обмануло стекло, в котором он отражался? Они шли первыми и видели себя в стекле целиком: она, Влад, Марилена, Север, Наталия. Влад уставился в землю, точно изучал носки своих черных лакированных ботиночек, нижняя губа подрагивала, будто он собирался заплакать. Олимпия чувствовала, как дрожит маленькая потная ручонка. Она заставила себя улыбнуться и сказала так громко, что услышала ее не одна Наталия, но и те, кто шел во втором ряду.