Раду Чобану - Сумерки

Олимпия открыла шкаф, достала красную китайскую шкатулку с украшениями — перебирала их, любуясь игрой и блеском, прикладывала, взвешивала на руке и наконец выбрала брошь из пяти наполеондоров, соединенных в виде олимпийской эмблемы.

Они с Севером поужинали и улеглись, беззаботно болтая о том о сем. Ни в тот день, ни на следующий, ни в многие-многие другие дни Олимпия ни словом не упомянула о случившемся.

Дня три спустя, собираясь на прогулку с Севером, Олимпия вздумала надеть брошь с наполеондорами. Она полезла в красную шкатулку, броши там не было. Перерыла все полки в шкафу — нет броши. Север уже в пальто, теряя терпение и злясь, сам принялся копаться в ящиках комода и в тумбочке. Позвали Эржи, но та ничего не знала и тоже принялась за поиски. Перевернули все в гостиной и ничего не нашли. Олимпия смущенно сказала:

— Не обижайся, Эржи, но для общего спокойствия позволь посмотреть и в твоем шкафу.

Эржи стала пунцовой и поспешно повела Олимпию в свой темный без окна чуланчик. По дороге она прихватила свечу. Север молча следовал за ними.

— Прошу вас, сударыня, прошу вас…

Сама распахнула дверцу шкафа. В шкафу сиротливо висели три платья, на одной из полок примостилась аккуратная стопочка белья. Олимпия приподняла белье — на газете засияли золотом пять спаянных наполеондоров.

Эржи пошла красными пятнами и опустилась на узкую кровать. Олимпия, очень прямая, совершенно бесстрастная, держа в руке брошь, смотрела на Эржи сверху вниз:

— Мне очень жаль. В полицию я сообщать не стану, но прошу вас немедленно собрать свои вещи и немедленно покинуть наш дом. Господин Север с вами расплатится.

И вышла, холодная и равнодушная. Эржи заплакала.

— Я не брала, сударь… разрази меня бог, не брала…

Все произошло так быстро и неожиданно, что Север растерялся. Он только и смог, что произнести с изумлением, укоризной и раздражением:

— Как же так?!

— Это не я, не я, сударь, — рыдала Эржи.

Север нерешительно отступил к двери. Эржи, захлебываясь от слез, прорыдала: «Это она, она сама, твоя мадам, подложила, чтоб меня вытурить!»

Север отступил еще на шаг.

— Не может быть… Она на такое не способна… — и повторил еще раз, словно убеждая себя самого. — Она — хозяйка, она не могла этого сделать…

Он закрыл за собой дверь и пошел в кабинет, чтобы заняться расчетом. В висках ломило. Северу было не по себе; как он будет теперь смотреть в глаза Олимпии. И все же ему было жаль Эржи, которая плакала одна у себя в чуланчике…

Олимпия ни разу не помянула случившееся, в прислуги нанимала только пожилых и семейных женщин, все, казалось, уладилось и позабылось. Но белоснежная хрупкая доверчивость Олимпии дала трещину, и трещина эта с годами росла, росла и становилась все более болезненной для Олимпии.

Олимпии никогда не приходило в голову, что она повстречает в жизни что-то неожиданное, страшное, плохое. Ей рассказывали разные случаи, она ужасалась, сочувствовала, но ни на секунду не могла представить, что такое может случиться и с ней, в ее привычной, обыденной жизни. Прачка, что приходила по пятницам за бельем, колотила своего пьянчугу-мужа. Как-то, протрезвев от побоев, он взял и повесился. Олимпия пожалела прачку, как жалела героинь душераздирающих мелодрам, продолжая верить, что только с простолюдинами случаются такие ужасные неприятности. Правда, господин Шварц, директор земельного банка, был человеком их круга, но, проиграв в карты все свое состояние, тоже повесился на чердаке, как прачкин муж.

Самыми близкими друзьями Олимпии и Севера были Аурора и Памфилиу. Как-то Олимпия и Аурора сидели вдвоем в гостиной. Север и Памфилиу отправились в кафе выпить по чашечке кофе, и Аурора, плача, пожаловалась, что Памфилиу безумно ревнив, что он бьет ее тростью, кочергой или мокрым, скрученным в жгут полотенцем, требуя признания в несуществующих грехах. Подумать только, он ревнует ее даже к Северу! Аурора показала огромные черные синяки на груди и на бедрах. Олимпия в ужасе всплеснула руками. Ну кто бы мог такое подумать?! Памфилиу, эта кроткая овечка, и он так обходителен со всеми.

Спустя несколько дней Ауроры не стало: ее сшиб скорый поезд. Не совсем было ясно, как она оказалась на вокзале; кажется, узнавала, когда прибудет поезд из Будапешта, с которым должна была приехать ее подруга. Олимпия была потрясена и целыми днями плакала. Ей было страшно — чего только не случается у людей! Но себя она к этим людям не причисляла. Она искренне и горячо жалела других, живя со снисходительной уверенностью человека, путешествующего в комфортабельном первом классе. Ни с нею, ни с Севером ничего подобного и быть не могло, их ограждает господь, которому она молится, чтобы берег от искушений, пожара и болезней. Эта убежденность помогла ей пережить историю с Эржи — для нее это было как гром среди ясного неба, но недели две спустя она уже была уверена, что ей снился дурной сон, который больше не повторится. Правда, теперь она молилась не так, как раньше в Сихилиште, когда жилось ей спокойно и безмятежно, она молилась горячо, страстно, прося уберечь ее и мужа от всяческих бед, надеясь, что, претерпев кару за легкомыслие, будет вознаграждена за усердие.

Но несмотря на ее молитвы, Ливиу родился раньше срока, и два месяца его держали в вате. Через пять месяцев он ничем не отличался от других младенцев, но и тогда Север не позволил ей взять себе в помощь няньку. Он был человек с принципами и считал, что ребенка должна растить мать, а не какая-то чужая женщина. Их было тринадцать человек детей, за всеми ходила одна мамочка и управлялась. Их с Валерией тоже мать вынянчила. Так почему для Ливиу, одного-единственного ребенка, понадобилась нянька? Так поступают немцы или, еще того хуже, французы, но румыны, по обычаю предков, растят детей сами, и это правильно…

Здоровые принципы Севера подкосили здоровье Олимпии: она увяла, исхудала, осунулась, у рта легли две морщины, сделав ее красивое лицо суровым и скорбным. Ночами Север безмятежно спал, как спят все люди со спокойной совестью, гордые своим новорожденным наследником, а Олимпия, завесив лампу и привалившись головой к кровати, качала колыбель. Немела одна рука, она качала другой. Сон одолевал ее, голова клонилась к подушке, но плакал Ливиу, просыпался Север, и она, дрожа от слабости и недосыпания, заваривала горячий липовый чай и меняла пеленки. Кормление было для нее мукой, трещины на сосках болели и кровоточили, в полутемной спальне было душно, пахло пеленками, липой и детской присыпкой. Олимпии хотелось одного: чтобы ее не будили, дали поспать, и она спала бы, спала, позабыв и о купании, и о кормлении, о пеленках и безмятежном Севере. И еще ей хотелось вцепиться в каштановую бородку мужа и трясти его до тех пор, пока из него не вытряхнутся все его здоровые принципы. Порой она не выдерживала и, зарывшись лицом в подушку, рыдала, пока опять не раздавался пронзительный плач младенца. В эти минуты она благодарила бога, что доктора запретили ей рожать. В серой мутной одури недосыпания и усталости тянулись один за другим дни, складывались в месяцы, месяцы в годы, пока Ливиу наконец не подрос. За это время Олимпия к собственному своему удивлению разучилась спать и научилась полагаться только на саму себя. Ложилась она в полночь, а часам к пяти уже просыпалась, бодрая, свежая и деятельная. Энергия, с которой она раньше обуздывала себя, стремясь быть кроткой и уступчивой, была направлена теперь на других и приняла вид суровой непреклонной решительности. Ливиу исполнилось четыре года, и она, даже не посоветовавшись с Севером, наняла немку-гувернантку.