Раду Чобану - Сумерки

— Что?! В какой еще газете? Каким коммунистам?

Этого Влад не знал, но Наталия, подслушивавшая разговор, быстро шепотом подсказала:

— В «Светоче».

— В «Светоче», — послушно повторил Влад.

Ему вдруг стало страшно: они с дедушкой так всегда ладили, а теперь дедушка кричит, и голос у него сердитый.

— В «Светоче», говоришь? — закричал еще сильнее старик, — ты что, читаешь газеты?

Наталия решила, что продолжать разговор, значит, все испортить: главное было сказано. Она нажала на рычаг и отняла у Влада трубку.

— Алло! Алло! Влад! Ты слышишь? Алло!..

«Он бросил трубку!» — подумал старик. Ноги перестали его держать. Он ухватился обеими руками за стол и скорчился, словно его ударили в живот. Охая, перешагнул он порог гостиной, чувствуя, как шатается пол и убегает комната.

— Олимпия, умираю… — прошептал он, прислонившись к дверному косяку. Он побелел, как мел, на лбу проступила испарина.

Рожи и Олимпия бросились к нему, уложили на диван, разули. Он лежал и тихо постанывал. Олимпия не на шутку испугалась, кинулась в кабинет звонить Авраму Дамиану, но доктора не оказалось дома. Вместе с Рожи они принялись тереть Северу виски и руки уксусом. Ему полегчало, он перестал стонать, открыл глаза и едва слышным голосом объяснил Олимпии:

— Наталия… это ничтожество… подучила… настроила мальчика… против нас… он больше не придет никогда…

Это было ужасно. Чудовищно! Влад стал им вместо сына. Когда Ливиу с Мариленой уехали от них и зажили своим домом, они места себе не находили от тоски и одиночества. Что же теперь с ними будет? Но где-то в самой глубине души Олимпию согревало чувство собственной правоты — разве не она требовала от Севера добиться официального опекунства? Но Север как всегда пустился в разглагольствования. Вот он своего и добился! А послушался бы ее, бегала бы теперь Наталия и умоляла разрешить ей повидать мальчика… Но вслух она этого не сказала, щадя упавшего духом старика. А все же с каким удовольствием она бы его поддела. Великий адвокат! Спасовал перед таким ничтожеством, как Наталия!

Олимпия пошла в кабинет и позвонила Марилене. Ей повезло: трубку подняла не Наталия, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. Марилена, оказывается, ничего не знала, так она сказала, во всяком случае, — она сидит с приятельницами и как раз собиралась пойти подышать свежим воздухом, ей очень жаль, что так получилось, она знать не знает, что там в газетах, она и не читает их никогда, а мама толком ничего не сказала, ей так жаль, так жаль, она никуда не пойдет, она сейчас же возьмет Влада и приедет к ним, сию же минуту, через десять, нет, через пятнадцать минут они будут у них…

— Твоя невестка с мальчиком сейчас приедут, — известила Олимпия — и тон ее яснее ясного говорил: ну что бы ты без меня делал!

Старик оживился.

— Когда?

— Через пятнадцать минут.

Он сразу воспрянул духом, приподнялся и сел на краю дивана.

— Рожи, — мягко проговорил он, — накрой на стол, поставь прибор для госпожи Марилены. — И обратился к Олимпии. — Будь добра, принеси мне из кабинета очки и газеты.

Он просмотрел сначала «Голос», потом «Светоч». Ну, конечно! Как же он раньше не обратил внимания? «Голос» приводит его слова целиком, а в «Светоче» опустили — не умышленно ли? — последнюю фразу: «С попечительским советом университета будут оговорены права сироты, сына Ливиу…» А эта змея Наталия читает не «Голос», а «Светоч». Что же касается подарка коммунистам, это уж ее измышления, она и не на такое способна…

Он отложил газеты, снял очки и встал с дивана. Он снова был осанистым господином адвокатом Севером Молдовану.

— Завтра подам в суд на этих мерзавцев из «Светоча», — твердо заявил он, сел за стол и стал тасовать карты в ожидании Влада.

Тьма постепенно надвигалась на Олимпию. Она подступала все ближе и ближе, и Олимпия сперва ее не пугалась, а окружающие, в том числе и Север, даже не подозревали о ней. От этой тьмы Олимпия убегала памятью в детство: словно четки, перебирала она безмятежные дни в Сихилиште, и чем безмятежнее они ей казались, тем чаще она их перебирала. А началось это давным-давно, вскоре после свадьбы. Началось все весной. Они снимали тогда три комнаты в ветхом доме с винтовой лестницей и подвалом, откуда несло тухлой капустой. Комнаты были сырые, темные, дом ютился на узкой мощенной булыжником улочке, позади древнего сурового костела с высокими островерхими башнями. В окно Олимпия всегда видела глухую церковную стену с низенькой кованой таинственной дверкой. Олимпии было одиноко и неуютно, она тосковала по деревенскому душистому воздуху, по свежему ветру и с тайным ужасом ждала, что увидит, как Квазимодо протискивается через маленькую низенькую дверцу, а может быть, ползет пауком по каменной паутине башни.

В тот день Олимпия вышла из дому одна: Север готовил речь для судебного заседания. Мелкие покупки, за которыми она отправилась, были только предлогом — ей не сиделось в четырех стенах, когда на улице пахло весной. Купив пуговицы и бархотку на платье, она не торопилась вернуться в неприветливый дом с шаткой подгнившей лестницей, она медлила на каждом повороте, подолгу стояла у каждой освещенной витрины и жадно всеми порами впитывала сладкий запах лип в маленьком парке перед костелом. Но вот она все-таки стоит перед дверью своего дома, из сводчатой галереи ее обдает сырым холодом. На лестнице темно, Олимпия быстро-быстро побежала наверх, содрогаясь от брезгливого страха: когда света не было, по ступенькам шмыгали огромные жирные крысы.

Она повесила в прихожей зонтик и заглянула в полуоткрытую дверь кухни. Когда она уходила, Эржи гладила белье, сейчас в кухне никого не было; видно, Эржи пошла укладывать белье в шкаф. По мягкому коврику коридора Олимпия прошла в гостиную и застыла на пороге. Эржи и Север стояли друг против друга, он нежно держал в ладонях ее лицо и смотрел ей в глаза. Заметив Олимпию, Эржи залилась краской, а Север отдернул руки. Улыбаясь, он объяснил Олимпии:

— Ей что-то в глаз попало…

Но его каштановая бородка — тогда в ней не было ни единого седого волоса, подрагивала.

Олимпия, совершенно невозмутимая, прикрыла дверь и двинулась к спальне, позванивая маленькой сумочкой из серебряных колечек. На ходу, ни на кого не глядя, она сказала:

— Так вытаскивай, что ж ты на меня уставился? Бедной девочке, наверное, больно.

Она затворила за собой дверь и стала переодеваться. Сняла костюм, долго обтиралась перед зеркалом туалетной водой: пока бежала по лестнице, вспотела. Нет, она все-таки достаточно привлекательна, она стройная, и талия у нее тонкая, Северу это должно нравиться. Не может быть, чтобы там было что-то серьезное. С Эржи-то, с этой толстозадой коротышкой. Она вспомнила, как Север, впрочем не без удовольствия, — теперь-то она все поняла! — усмехаясь, сказал: «Такая — задом орех расколет!» Она надела просторное домашнее платье, шелковое, розовое с кружевами на воротничке и манжетах. Подумала, что придется искать другую служанку. Жаль — Эржи была честная девушка. То есть в том смысле честная, что ни разу ничего не своровала. И с солдатами не гуляла, но, кажется, этому есть объяснение.