Раду Чобану - Сумерки

Старик совсем продрог, пока добрался до дому. Олимпия ждала его, он протянул ей пакет.

— Тебе и Владу, — сказал он, снимая пальто.

Олимпия нетерпеливо раскрыла пакет, близоруко сощурив глаза, оглядела пирожные, мгновенно прикинула, сколько они стоят, и бессознательно по-хозяйски поддела мизинцем взбитые сливки и лизнула.

— Купил бы одно, для ребенка. Мне-то зачем? А почему себя обделил?

— Свое я съел в кондитерской.

— Ну конечно! Разве можно было удержаться? Раздаривает дома царанистам и ест пирожные у Махата! Герцог Николя де Нидвора просто жить не может без пирожных! У него все есть, ему только пирожных Махата не хватает! Жильцы не платят, дом он подарил, пенсия такая, что и в лупу не разглядишь, адвокатурой не занимается, зато пишет мемуары и ест пирожные у Махата! Ты понимаешь, что завтра мы умрем с голоду, что тогда делать?! Вещи распродавать?!

— Вынеси пирожные на холод, а то крем скиснет.

— Вынеси на холод, — передразнила она. — Он меня учит! Может, возьмешься вместо меня дом вести?

Старик, не слушая ее брюзжанья, пошел к себе. В кабинете было холодновато, дрова они теперь экономили. Он наклонился к камину и поправил тлеющие в нем ветки. Ветки зеленые, сырые, заискрили, затрещали, комната наполнилась дымом. Старик положил сверху сухое полено, уцелевшее в дровянике от былых времен. Однако осталось таких всего ничего, скоро топить придется только этими тонкими, разбухшими от воды прутиками.

Север снял пиджак и достал из шкафа теплую верблюжью куртку. И она доживала последние дни: светилась на локтях, ворс повытерся, вишневый атлас на обшлагах посекся. Олимпия была права: с деньгами дело обстояло хуже некуда. В этом месяце они задержали жалованье Рожи, Марилена не получила денег для Влада. Надо что-то придумать, что-то продать без ведома Олимпии… Но, господи, что продашь без ее ведома?..

Вздохнув, он уселся за стол и надел очки. Взял газету «Светоч», и в глаза ему бросился жирный заголовок: «Во имя будущего университета». Он принялся читать, но терпения ему недостало, он перескочил через несколько абзацев и выискал глазами строки, где говорилось о нем. Читал он жадно, словно о совершенно неизвестном человеке, и растрогался до глубины души его благородством. Подзаголовок гласил:

«Г-н адвокат Север Молдовану благородством своей скорби обрел величие истинного патриарха. Нет больше горя, чем пережить смерть своего ребенка, и это тяжкое испытание выпало на долю господина Молдовану!

Однако, когда дело коснулось гуманного и высокого начинания на благо городу, где родился и вырос его покойный сын, потомственный адвокат Ливиу Молдовану, один из самых светлых умов молодого поколения, господин Север Молдовану превозмог горе и не остался в стороне.

Тихим, едва слышным голосом произнес он свои слова, но они громче колокола отозвались в душе всех присутствующих».

Далее приводилась его речь и ответ Помпилиу Опряна.

Старик даже прослезился, читая собственное выступление, он и впрямь готов был поверить, что совершил нечто героическое, достойное всяческих похвал.

Газета «Голос», всегда подчеркивающая свою «независимость», на первой полосе тоже поместила статью, правда, менее пространную, но не менее патетическую:

«Великодушный дар г-на Молдовану — наглядное свидетельство высоких нравственных качеств этого достойного человека. Он борется за свой идеалы не словами. Ради осуществления высокой идеи создания университета он жертвует всем своим достоянием (оцененным, кстати сказать, в два миллиона леев). Мало кто, находясь в столь преклонном, чреватом немощами возрасте, отважился бы на такое самопожертвование.

Если мы прибавим к этому, что дар сделан не в завещании, в расчете на отдаленное будущее, а сейчас, ради того, чтобы великое гуманное дело осуществилось на глазах самого дарителя, то мы поймем, сколь велика сила души этого удивительного человека.

Мы знаем дарителей в пользу церкви, дарителей в пользу увеселительных и оздоровительных учреждений, ни в одном из них не заложено столько общественного пафоса, сколько в этом благодеянии. Семья Молдовану навеки вписала свое имя в список первооснователей румынской культуры. А наша задача сохранить эти имена. Храм науки, который будет создан в нашем городе, увековечит память о бескорыстном дарителе господине адвокате Севере Молдовану. Жертва его столь велика, что не нуждается ни в славословии, ни в пошлых изъявлениях признательности».

Далее следовала речь старика, и заключали статью следующие слова:

«Во всех уголках страны будут чтить имена святых от благородной идеи просвещения, но в сердцах молодого поколения имена эти отзовутся особенной любовью».

Растроганный Север достал платок и громко высморкался. Протер запотевшие очки, откинулся на высокую спинку кресла и, закрыв глаза, застыл в неподвижности. Им владело блаженное ощущение легкости, казалось, стоит ему взмахнуть руками, и он взлетит, как бесплотный херувим. Если бы он читал когда-нибудь «Фауста», то попросил бы мгновенье остановиться сейчас. Он забыл недовольство Олимпии, забыл, что в доме нет денег, забыл о холоде и сырых дровах. Он был невесом и легок, он парил в чистой, прозрачной вышине, куда едва доходил смутный гул поверженной ниц, обожающей толпы. Именно такое чувство и должно быть у любого порядочного человека, который благодарственными молитвами вознесен в святые и из блаженного рая призываем время от времени опять на землю, чтобы творить на ней благое.

Но ему день сулил не только благое.

Ожидая Влада, они с Олимпией, как обычно, уселись в гостиной поиграть в рами. Играли молча, без азарта, думая каждый о своем. Олимпия выигрывала и, забирая с кона фишки, торжествовала. А старик в ответ бормотал традиционные в таких случаях слова:

— Ничего, ничего, мы еще свое возьмем!

И они начинали новую партию. Тишину нарушало лишь постукивание белых фишек, пахнущих целлулоидом.

Время позднее, а Влада все еще нет, хотя обычно Марилена или ее служанка, славная старушка из Брада, приводили его засветло.

— Где же он? — спросила Олимпия скорее себя, чем Севера.

Она, и не глядя на часы, знала, что Влад запаздывает.

Старик полез в жилетный карман и отвел руку с часами как можно дальше: в рами он играл без очков и вблизи не различал стрелок, хмыкнул и сунул часы обратно.

Молча начали новую партию.

Снова каждый думал о своем, оба тревожились, играли рассеянно, избегая глядеть друг на друга. Север снова полез за часами, посмотрел на них, отведя руку — шесть! — и произнес:

— Что могло случиться?

— Уж не заболел ли? — предположила Олимпия, подвигая к себе фишки. Она опять была в выигрыше, но Север молча стасовал колоду.