Раду Чобану - Сумерки

— Для нашей страны, — говорил Помпилиу Опрян, — настало трудное время. И казалось бы, я со своим проектом рисковал прослыть фантазером. Но ни один человек не упрекнул меня, ни один не сказал: «До университета ли нам сейчас?» Нет! И я это расцениваю, как одобрение моей идеи, и хочу поделиться нашими планами. Наши предки, господа, переживали еще более трудные времена! Пусть над нами, шумя крылами, летает смерть, — жизнь возрождается из смерти! И, может быть, именно в смерти зарождается жизнь!

Он перевел дух, выпил полстакана воды и поставил его обратно на желтый с красным жестяной поднос, казавшийся аляповатой заплатой на блестящей поверхности стола.

— Да, господа, у нас есть еще возможность показать всем нашу жизнеспособность. Медики горячо поддержали нашу идею. Предлагаю учредить исполнительный комитет, организовать группу «друзей университета», административный совет и избрать делегацию, которая вынесла бы наш проект на обсуждение к министру…

Хлопки прозвучали отчетливее и увереннее, чем вначале.

— Переходим, господа, к обсуждению, — объявил Помпилиу Опрян и сел.

По залу прошел легкий шумок, но никто не попросил слова. Епископ Никодим заерзал.

— Это мой долг, — шепнул он Северу, будто прося прощенья, и поднялся с величественностью, которая стала за долгие годы привычкой. Голосом пастыря, наставляющего свою паству, он обратился к сидящим в зале:

— Праотцы наши, учреждая епископство, пеклись не о том лишь, чтобы было кому крестить, венчать да причащать, а пеклись они прежде всего о том, чтобы свет божественной истины рассеял тьму невежества нашего. В тяжкие времена учреждалось епископство…

«Переливает Никулае из пустого в порожнее, — думал Север. — Обязательств на себя брать не хочет, вот и расточает елейные речи, умасливая «ратника просвещения» Помпилиу Опряна. А польщенный «ратник», мотая головой, как лошадь, отнекивается: «Ах, увольте, увольте, какой же я ратник?» Словно без него это не известно».

Никулае заторопился.

— Да поможет бог нашему делу. Да послужит университет на благо городу нашему и просвещению душ. Благословение всем, кто внесет свою лепту в наше общее дело! — и Никодим, перекрестив всех, сел.

Затем плаксивым голосом запричитал Стан Мэзэрин, ухитрившись не упомянуть ни о своих трамваях, ни — что еще удивительнее, — о факультете. Примарь Илие Мэнэилэ говорил из осторожности не только тихо и сипловато, но и до неприличия коротко.

— От всей души… э-э, не так ли?.. идею создания факультета… И постараемся, не так ли?.. сделать все возможное и… э-э… невозможное… Благодарим за начинание, не так ли?.. и присоединяемся…

Господину Гринфельду до смерти хотелось курить и, желая хоть чем-то себя занять на этом бесполезном на его взгляд сборище, он попросил слова. Говорил он, размахивая правой рукой, в которой, казалось, держал свою любимую трубку. Северу понравилось, с каким изяществом Гринфельд поставил на место Помпилиу Опряна и всю его шайку царанистов.

— Национал-либеральная партия, к которой я имею честь принадлежать, активно содействовала благоустройству города, возведению православного собора, и не менее активно намерена содействовать и созданию университета…

«Все они намерены, — думал Север, — вот и этот преподавателишка, что-то раньше я его не видел, говорит от лица «скромных представителей молодого поколения учителей» и благодарит за… так… так… и предлагает — что же он предлагает? — марки? Какие марки? Ах, печатать марки в честь создания университета! Вот те на! До чего додумались скромники-грамотеи!»

Тощий патлатый субъект, поправляя то и дело сползающие на нос очки, обещал от себя лично и от всех собратьев по перу организовать платные литературные вечера и жертвовать сборы на «святое начинание». Север признал в нем известного местного поэта.

«Дураком будет тот, кто наймется вас слушать не то, что вам деньги платить», — подумал Север и, погладив бородку, удовлетворенно отметил, что все идет так, как он и предполагал: ничего, кроме громких фраз. Но уж ничтожнее и глупее этого рифмоплета вряд ли кто-нибудь выступит. Самое время вмешаться. Решающий момент настал!

Поэт говорил, в зале перешептывались, скрипели стульями, зевали. Медленно, обеими руками опираясь о подлокотники, старик поднимался со своего места. Поднялся и застыл, ссутулившись, положив левую руку на набалдашник трости. Затем полуобернулся к залу, в зале наступила мертвая тишина. В ослепительном свете люстр седина его мягко светилась. Он увидел внимательные глаза Никодима, различил в них улыбку и озабоченность и чуть было не подмигнул ему. Он заговорил, — благородством и болью дышало его взволнованное лицо. Говорил он, то и дело останавливаясь, как бы подыскивая слова, держа точно рассчитанные паузы.

— Глубокоуважаемые… сограждане… Я пришел не за тем, чтобы говорить, я пришел внести свою лепту… У меня погиб сын. Никого у меня не осталось. Все, что у меня есть, я хочу отдать медицинскому факультету… В каждый кирпич… (здесь пауза была особенно длинной) дома, который привыкли называть «Дворцом Молдовану», вложен мой тяжкий многолетний труд… Я дарю его медицинскому факультету… Господа, пять этажей — это пять факультетов… У нас нет необходимости обращаться за помощью к евреям или немцам… Пусть дети ваши получат дар от меня… в память погибшего на войне сына… адвоката Ливиу Молдовану… Да поможет вам бог завершить задуманное…

И мимоходом, будто это не имело значения, скороговоркой заключил:

— С попечительским советом факультета будут оговорены права сироты, сына Ливиу…

И медленно опустился в кресло. Первым зааплодировал Аврам Дамиан, зал разразился овацией. Все были в восторге. «Ну еще бы!» — подумал старик. Помпилиу Опрян вскочил и, захлебываясь, громко заговорил:

— Я глубоко взволнован, господа! Поступок господина Севера Молдовану, нашего знаменитого адвоката, возвысит нашу эпоху в глазах тех поколений, которые придут нам на смену. Все мы разделяем скорбь моего друга Севера. Что может быть благороднее его жертвы? Сына ему не возместишь, но те родители, чьих детей он одарил будущим, благословят его и вознесут горячие молитвы, утишая его великую скорбь. Этот подвиг красноречивее любых слов!

Все горячо и от души захлопали, радуясь, что больше не будет пустых и громких речей, что Север избавил их от необходимости говорить и действовать.

К старику потянулись руки, он пожимал их и чувствовал, что волнуется, и сам верил в неподдельность своего волнения. Возбуждение зала улеглось. Север поднялся и слабым разбитым голосом попросил:

— Позвольте мне уйти, я очень устал…

Ответом ему был сочувственный гул. Молча, не спрашивая ни у кого разрешения, поднялся и Никодим. Благословляя, простер над сидящими руку и двинулся вслед за Севером. В полной тишине, опираясь на палки, шествовали два старика один подле другого. Никодим, выставив вперед окладистую бороду и толстый живот, выступал величаво и торжественно. Север, подтянутый, сутуловатый, ступал осторожно и неторопливо.