Раду Чобану - Сумерки

Последний день перед собранием тянулся мучительно долго. Север был возбужден, глаза его лихорадочно блестели, на все расспросы Олимпии он отвечал уклончиво, не желая до времени посвящать ее в свою политическую затею. Не женского ума это дело!..

В пять часов Север уже стоял перед зеркалом, причесывая свою красивую седую, слегка волнистую шевелюру, любуясь ее шелковистым блеском. Затем облачился во фрачную пару. Последний раз он надевал ее в день похорон Ливиу, упокой его душу, господи, а сегодня Олимпия вместе с Рожи старательно ее вычистила, повесила на воздухе, чтобы выветрился запах нафталина. Север внимательно оглядел себя в зеркале и остался собой доволен: вид у него хоть куда. Давно он не присматривался к себе так пристально и отметил с удовлетворением, что до дряхлости ему далеко. Фрак придавал ему стройности, седина — аристократизма и внушительности, легкая сутулость — степенности и солидности. Истинный джентльмен, каких теперь и не встретишь. Ему бы в Англии жить — вот где люди ценят достоинство и чтут традиции…

Грезы его прервала Олимпия, сообщив, что пришел Петер. Да, Петер, Петер, он совсем позабыл о нем… Он велел Петеру подать машину, отвезти его и дожидаться у префектуры конца заседания. До префектуры было рукой подать, но он никогда бы не позволил себе явиться на подобное собрание пешком. Приезд и отъезд на машине составляли существенную часть задуманного. В прихожей Рожи подала ему соболью шубу с воротником из черной выдры. Он надел котелок, прихватил парадную трость черного, инкрустированного серебром дерева, с набалдашником в виде головы пантеры, важно взглянул на Олимпию и, следуя ритуалу, наклонился и коснулся губами ее лба. Он почувствовал, что взволнован, и это его обрадовало: он входит в роль. В дверях он обернулся, махнул женщинам рукой.

— Ну, с богом! — сказал он и степенно вышел.

Женщины смотрели ему вслед, и неизвестно отчего глаза их наполнились слезами.

Когда подъехали к префектуре, Севера кольнуло разочарование: швейцара, который бы распахнул дверцу машины не было. Петер, изучивший старика до тонкости, выскочил из машины и открыл перед ним дверцу. Перед префектурой не стояло никаких автомобилей, старик встревожился — неужели он поторопился и будет первым, но что теперь поделаешь… Размеренным шагом он направился к главному входу, поднялся по широкой лестнице, с удовлетворением отметив, что она застелена красной дорожкой, приберегаемой для особо торжественных случаев. Гардеробщик, кланяясь, подхватил у него на ходу котелок и трость, помог снять шубу, смахнул щеткой воображаемые пылинки. Север был доволен. Все шло заведенным порядком, совсем как в прежние времена. Он направился к высоким резного дуба дверям, ведущим в зал заседаний. Сделав два шага, он остановился и обернулся к гардеробщику:

— Подай мне трость, любезный.

И прошествовал дальше, слегка опираясь на элегантную трость, подчеркнув одной-единственной деталью величавость старости.

Он отворил массивные двери и застыл на пороге, недоставало ему только герольда, который возвестил бы собранию о прибытии гостя. Север обвел глазами зал: на высоких окнах тяжелые портьеры из алого бархата были приспущены, белые мраморные колонны сверкали, паркет вокруг терракотового ковра блестел. Человек двадцать стояли группками и тихо переговаривались. При его появлении разговоры смолкли, сидящие встали. Остался сидеть только епископ Никодим. Его черная ряса, подбитая алым атласом и подпоясанная широким алым поясом, струилась мягкими складками, пышная белая борода ниспадала на грудь, сверкали панагия и очки в золотой оправе. Он сидел в своей черной шелковой камилавке на красном плюшевом кресле и казался неким священным идолом.

Сверкание трех огромных хрустальных люстр с позолоченными подвесками сначала ослепило Севера, и он не мог сдвинуться с места, но потом он подошел к беседующим, недоумевая про себя, где же они поставили свои автомобили. Оказалось, все пришли пешком, кроме епископа, а он отправил шофера за покупками, поэтому Север и не увидел его автомобиля. С Никодимом Север поздоровался за руку, с остальными кивком головы, будто в церкви. Епископ пригласил его сесть, указав на соседнее кресло.

— Чем все это пахнет? — шепнул он, щекоча своей бородищей Северу ухо.

Север в ответ, кольнув его острой бородкой, прошептал:

— Знаешь, Никулае, по-моему… дерьмом!

Они повернулись друг к другу, бородка и бородища, Никодим ошеломленно моргал глазами. Север терпеливо выжидал, и наконец оба разом расхохотались. Оглушительный смех Никодима раскатился по залу, все смолкли и удивленно на него оглянулись.

— Очередное жульничество царанистов, — прибавил Север. — Увидишь, какую я сыграю штуку. Только, смотри, помалкивай…

Никодим все еще хохотал:

— Ох! Будь ты неладен, Север. Давно я так не смеялся!

Он с восхищением хлопнул Севера по колену и принялся протирать запотевшие очки. Старик, довольный собой, не спеша оглядывал присутствующих.

Неподалеку от них через два пустых кресла сидели Исидор Маркус, представитель еврейских прогрессистов, и господин Гринфельд, глава общества домовладельцев. Север любезно им улыбнулся. Присутствие Гринфельда его не удивило, но Маркус… Помпилиу Опрян на всякий случай решил, видно, всех умаслить.

Справа от них сидели директор Национального Банка Ангел Мога, адвокат Беша и Стан Мэзэрин, директор трамвайного треста — высокий человек с оттопыренными ушами и торчащим кадыком. Мэзэрин был в мятом выцветшем пиджаке, в мятых серых брюках, галстук у него скособочился, клетчатая рубашка была неглажена. «Больше было б пользы организовать фонд помощи Мэзэрину», — подумал старик, глядя на его испитое лицо и серые грустные глаза. Мэзэрин как раз объяснял, что страдает бессонницей: изжога доняла. И сода ему не помогает…

— Ты слишком плотно ужинаешь, — вмешался в разговор краснолицый заика Беша.

— Я вообще ничего не ем, — жалобно возразил Мэзэрин.

— Ты ешь слишком много, уверяю тебя! Знаешь, как я ужинаю? Запиваю яблоко стаканом холодной воды! — и Беша выпятил двойной подбородок с такой гордостью, будто поставил мировой рекорд, и повторил еще раз, — яблоко и стакан воды!

— А этого мошенника зачем пригласили? — спросил Север у Никодима.

— Если пригласили всех мошенников, то почему обижать этого? А как иначе понимать демократию?

— Эхе-хе, — вздохнул Север с горечью.

Всякий раз, глядя на тучного цветущего Беша, он думал о Ливиу… И тут же не понятно почему вспомнил предложение Олимпии и развеселился: оно смешило его своей наивностью, только женщина способна такое придумать.

— Знаешь, Никулае, что надумала Олимпия?