Раду Чобану - Сумерки

Взрыв.

Еще взрыв.

Да, придется выйти… Он открыл дверцу и прыгнул как можно дальше. Ему хотелось миновать жижу, попасть на обочину, где грязи поменьше. Навстречу ему ринулся шквал свиста, нет, визга, нет, рева, лавина земли, удар, в голову — нет, в поясницу — нет, в ногу… и почему-то запах горелого мяса. И наступила тишина. Отчетливый звук удаляющихся самолетов. И тишина. Потом истошный крик Адама: «Господин Ливиу!» Что он, очумел? Кричит, как ненормальный. Топот ног. «Молдовану ранили». Кого ранили? Его? У него ничего не болит. С ним все в порядке. Но почему он не может двинуться? Кажется, в рот набилась грязь. Что за черт! Не получается… Кто-то переворачивает его. Несколько человек. Он с трудом различает лица. Как сквозь туман. Он как пьяный. Надо им сказать… Зачем они суетятся вокруг него? «Ногу, ногу, осторожно». Чью ногу? «Придется ампутировать… Принесите шприц». Это голос врача, капитана Мэгуряну. Он-то тут зачем? Делает укол? У меня же ничего, ну ничегошеньки не болит, чего они толкутся вокруг? Ах, ясно, хотят сделать противостолбнячный укол. Так положено, если ранили в грязи… «И почки»… Что за почки? Какие почки? Чьи почки? «Вот это уже опасно!» Для кого опасно? Где? Кому? Голос капитана Захарие. Он-то как сюда попал? Он же где-то в хвостовой машине. «Адам, разворачивайся и дуй с ним в госпиталь, во весь опор!» — «Ясно!» Адаму всегда все ясно. Опять включили мотор. Ливиу кажется, что его упаковывают… Зачем же так насиловать мотор? Что такое? Почему его связывают? Боже, какая боль! Что они с ним делают? Что у него за спиной? Они же его угробят!.. Его поднимают, он чувствует, как по лицу хлещет дождь. Носилки вталкивают в машину. Хлопает дверца. Что-то дернуло, ох, какая адская боль в спине. Адам, дружище, ты так и не научился плавно трогать с места, все рывками. Адам! Ох, как мне больно! Боль, боль всюду — ой, моя голова, голова…

Придя в сознание, он по грохоту понял, что все еще едет в машине. Сознание как будто прояснилось. Он попытался приподняться. Увидел забинтованную ногу, бинты были сплошь в крови. От чего? Машину подкинуло на ухабе. Ой, моя голова!.. Надо написать… Марилене… Влад… В кармане фотография… Здесь в кармане… Опять подкинуло… Ой, какая адская боль. Адам, фотография, где, где она?..

Он пошарил рукой. Нащупал ее кончиками пальцев. Попытался дотянуться. Боль, боль так и хлестнула по пояснице, боль, почки, крик…

Носилки опрокинулись, и он рухнул вниз, ударившись лицом о металлический пол грузовика. Машина продолжала путь, и, когда ее подбрасывало, тело его вздрагивало и подскакивало, будто он был еще живой.

Воспоминание о пострадавшем ординарце Васе, о дружеском ужине отодвинулось в прошлое. Дело шло к зиме. На улице валил мокрый снег. Около часу дня в кабинете Севера зазвонил телефон. «Секретарь духовной Академии имеет честь осведомиться у господина Севера Молдовану, не соизволит ли он принять во второй половине дня господина Софроние Марку, ректора Академии». Недоумевающий Север ответил, что будет ждать господина ректора к 17.30. Велико было искушение сразу же спросить о причине визита, но господин адвокат Север Молдовану считал ниже своего достоинства вступать в беседу с секретарями. Растревоженный неизвестностью, мучимый любопытством, старик так больше и не сел за письменный стол. Начатая глава мемуаров осталась недописанной, новости в 13.00 он послушать забыл.

Заложив руки за спину, прохаживался Север по кабинету, останавливался иногда и смотрел в окно. За дверью, завешенной синей шторой, раздавались легкие шаги. Это вернулась домой Тамара. В прихожей она разувалась и ходила по дому в толстых белых носках. Из соседней комнаты с другой стороны доносилось негромкое звяканье посуды. За окном чернел мокрый асфальт, торопились редкие прохожие с зонтиками, торчали голые деревья, время от времени громыхал желтый трамвай или военная машина разбрызгивала веером коричневую грязь…

Он смотрел, но ничего этого не видел, раздумывая, зачем он понадобился ректору.

Софроние Марку почти ровесник Ливиу, упокой его душу, господи! Марку — малый не промах и тонко разбирается, где богово, а где человеческое. Север, правда, с ним дела никогда не имел, но знает, что человек он надежный и основательный. Акции у него и в транспортном объединении, и в трамвайном тресте… Правда, скоро цена всем этим акциям будет медный грош, но главное, что, пока другие умирали на фронте, этот даром времени не терял. Особняк его в парке Эминеску тоже не малых денег стоит… И все чисто, не подкопаешься. «Богу богово, а кесарю — кесарево!» Что ему понадобилось от Севера? Не иначе, тут замешана политика. Марку, как все церковники, национал-царанист… Но если дело в политике, то старается он понапрасну… Хватит с Севера политики. Уж если он со своими либералами расплевался, то не затем, чтобы под дудку царанистов плясать. Все же Марку от него чего-то нужно, смотри, сколько церемоний развел, словно аудиенцию испрашивал. При теперешних-то нравах, когда об элементарной вежливости забыли, — мог ведь к себе в ректорат пригласить. Нынешняя молодежь и не на такое способна, а этот как-никак высокопоставленное лицо… Нет, похоже, что Софроние Марку во всех отношениях человек достойный.

Олимпия позвала Севера обедать, с отсутствующим видом он появился в столовой и молча уселся за стол. Повязал салфетку, проглотил две ложки супа. Постный! Одно название, что суп! Надоели ему овощные отвары, он хочет щей со свининой или куриного бульона, в котором золотыми блестками плавает жир! Подумать только, даже этого он не может высказать вслух. Рожи и Олимпия смертельно обидятся. Не они же виноваты, что мяса нет, а если иной раз и попадается, то втридорога. Что за негодяи эти спекулянты!

Он придвинул солонку и в сердцах стал солить и перчить суп. Золотистый суп сделался грязно-желтым.

— А потом будешь жаловаться на почки, — заметила Олимпия.

«Что ж поделаешь, — подумал он, — если у меня стали пошаливать почки. Но постнятиной я сыт по горло!»

Он проглотил ложку супа, лицо у него покраснело, он поперхнулся, закашлялся и поднес к губам салфетку. Один перец! Сейчас Олимпия опять начнет издеваться. Ну нет, этого он не допустит! До последней капли он съест эту гадость. Но Олимпия молчала. Она смотрела, как он нехотя хлебает суп, и в глазах ее вспыхивали знакомые насмешливые искорки.

Рожи собрала глубокие тарелки и принесла второе, а он, держась очень прямо и важно, обтер усы салфеткой и приготовился к разговору с Олимпией. Пусть и она внесет свою лепту: позаботится принять гостя получше.

— Звонил Софроние Марку, просил принять его после обеда.

Олимпия оживилась. Все церковное кровно ее касалось. Правда, Марку, хоть и носил рясу, не был настоящим духовным пастырем, и все же… Она положила Северу в тарелку картофель, приготовленный по-французски, постаравшись, чтобы яиц и сметаны ему досталось побольше.