Раду Чобану - Сумерки

— Чего бы ты съела, дорогая? Может, яйцо всмятку?

— Кутью с просвирой, там еще осталось от поминок по Северу… Да-да, кутьи с просвирой…

— Отлично, сейчас мы с Севером накроем стол и позовем тебя. А пока отдыхай!..

— Пошел к свиньям собачьим! Знать вас не хочу! Все, все к свиньям!

— Да-а, — помрачнев, протянул Аврам.

«Тяжелая депрессия», — поставил он диагноз. Ничего удивительного: сильное потрясение, слабые нервы, женская чувствительность. Оснований для беспокойства он пока не видит. Главное лечение — покой, пусть делает, что хочет: не хочет есть, пусть не ест. День, два, и она придет в себя. Но обязательно надо будет уехать с ней куда-нибудь в горы. Переменить обстановку, одним словом — понятно?

На третий день Олимпия встала как ни в чем не бывало, с утра оделась, умылась, аккуратно причесалась, приготовила вместе с Салвиной завтрак, а главное, разговаривала со всеми так, словно этих двух страшных дней не было и в помине.

Все решили, что она ничего не помнит, и всячески старались, чтобы она не заподозрила, в каком состоянии находилась целых два дня. Север боялся идти с Олимпией на кладбище: кто знает, чем это кончится? Однако все обошлось благополучно. Олимпия долго выбирала костюм, долго сидела перед зеркалом, точно собиралась в гости. Север, притворяясь, что читает газету, исподтишка наблюдал за нею: его обеспокоило, что она даже попудрилась — он уже и не помнил, когда она с такой тщательностью занималась собой. Но не сказал ни слова, боясь ее чем-нибудь потревожить.

На кладбище Олимпия вела себя удручающе буднично, и от этой будничности Северу опять стало страшно. Она стерла пыль с таблички, с венков, зажгла свечи, оборвала на геранях сухие листья и, уходя, около четверти часа поучала Киву, какие посадить цветы, как ухаживать за ними, словно речь шла о садовой клумбе, а не о могиле сына. Ни разу она не всхлипнула, не заплакала, глаза ее были сухи. На следующий день она пошла в свое благотворительное общество, там ее встретили с молчаливым сочувствием. Север всегда считал благотворительность баловством, которым кокетничают пресыщенные барыньки, но сейчас он обрадовался, что у Олимпии есть занятие. Вскоре он вместе с Мариленой убедил ее, что Владу необходимо подышать горным воздухом, и они втроем уехали на месяц в Стына де Вале.

Поселились они в отеле «Эдем», пять раз в день ели и прекрасно проводили время в обществе директора банка, двух адвокатов, врача из Клужа, владельца перчаточной фабрики господина Ариняну и еще нескольких столь же достойных людей. Адвокаты сбежали из Оради, где проходил фронт. Все были с женами и детьми. Холост был один только господин Ариняну, красивый, стройный, с седыми висками мужчина, истинный джентльмен и баловень всех здешних женщин. Взыскательный Север и разборчивая Олимпия были довольны своим окружением, случившееся отодвинулось в прошлое, подернулось дымкой, казалось ненастоящим. Они ходили по грибы, собирали чернику, устраивали походы в горы, бродили по окрестным величавым и молчаливым пихтовым лесам. Вечера проводили за преферансом или рами. Север вспомнил молодость и пропадал в бильярдной. Они с Олимпией занимали почетное место патриархов в этом маленьком, тесно сплотившемся клане и считали это совершенно естественным, а Влад неожиданно сдружился с накрахмаленным и высокомерным господином Ариняну, что, впрочем, тоже было естественно: мальчик тосковал по отцу, господин Ариняну по детям, которых ему пора было бы иметь.

Нарядный «Эдем» гляделся особенно приветливо среди сумрачных вековых пихт, за которыми всего в получасе ходьбы уже зеленели альпийские луга, — новоявленный принц Просперо, убегающий от красной смерти, не смог бы отыскать убежища надежнее. Однако изо дня в день около полудня и сюда доносились отзвуки того, что происходило где-то там, далеко за стеной густого темного леса. В полдень все каменели и слушали только гул, который то накатывался, становясь все громче и громче, давя на барабанные перепонки, то отдалялся, и его приходилось ловить, напрягая слух изо всех сих, до боли. И когда наконец все вокруг оглушительно гудело — мрачный лес и прозрачный воздух — на чистой ясной голубизне неба загорались десятки серебристых точек, которые не спеша плыли по этой голубизне и исчезали где-то в дальней дали. И сразу же раздавались глухие удары взрывов, мужчины встревоженно говорили: Симерия, Теюш или — когда взрывы были слышны еле-еле — Сибиу. И бросались к телефону, пугая до обморока изможденное, худое, костлявое создание, телефонную барышню Клаудию, и она принималась кричать до хрипоты, прося соединить ее с городом. Когда выяснялось, что и банк, и фабрика, и магазин уцелели на этот раз, все опять шло своим чередом. Раз в три дня звонил и Север, вести были утешительными: их город, слава богу, не бомбили. В глубине души он был на стороне американцев и от всего сердца надеялся, что они не разбомбят его дом, иначе ему было бы трудно относиться к ним так же хорошо. То, что они каждый день бомбят другие города, его, по правде говоря, не волновало.

Аврам Дамиан оказался прав: Олимпия ничуть не изменилась, странная болезнь миновала без всяких последствий. Она спокойно отнеслась к событиям 23 августа, к аресту Антонеску, выступлению румын против немцев. Но на другой день после того, как у них поселились русские и поселились на половине Ливиу, Олимпия опять заболела. Она стояла у окна в ночной рубашке, никого не узнавала и до крови грызла ногти, уставясь невидящим взглядом в одну точку. Нанятая вместо состарившейся Салвины молодая служанка Рожи под ласковые уговоры Севера одела Олимпию. Север вызвал Аврама Дамиана. Тот не обнаружил в состоянии Олимпии ничего нового по сравнению с первым разом и лечение порекомендовал прежнее, разве что прибавил пихтовый мед: во время кризиса и еще две недели после него. Пихтового меда Север не достал, зато купил тускло желтый акациевый, который привезла знакомая женщина из Сихилиште. Север не слишком верил в действенность меда, но, давая его Олимпии, чувствовал себя спокойнее: тем более что три ложки меда в день повредить больной никак не могли. В этом он не сомневался, он сомневался в компетентности Аврама. По части других болезней Аврам был спец, лучшего врача в городе не было, недаром Север лечился у него вот уже сорок лет. Но в болезнях такого рода, Аврам, видно, не разбирался. Север боялся, что ему все-таки придется показать Олимпию психиатру. У них в городе был только один психиатр — доктор Рамиро, владелец собственного санатория для душевнобольных. Вопреки своей фамилии, звучавшей как-то по-оперному, а может быть, и благодаря ей, этот врач был нарасхват. Появился он в городе недавно, убежав от войны из Клужа, и, как только появился, все светские дамы ринулись к нему лечить свои истерзанные нервы. Лечил он их наистраннейшим образом. Все это Север знал от Олимпии. Сам он не имел случая познакомиться с Рамиро и от всей души надеялся, что случай так и не представится. Может быть, все обойдется? Олимпия никогда не была сентиментальной барынькой, подверженной модным болезням, поэтому визит к доктору Рамиро будет воспринят всеми совершенно всерьез. А Северу Молдовану вовсе не улыбалось, если по городу пойдут сплетни, что у него-де жена помешалась и даже лечится у доктора.