Эльмина Отсман - Спорю с судьбой

Вместо ответа я показала ему направление. Он внимательно изучил его, критически осмотрел меня с ног до головы и сказал:

— Теперь понятно. Так сразу бы и говорила. Иди, выпишут тебе пропуск к директору.

Пока я поднималась по темной лестнице, а потом шла по длинному коридору — собиралась с духом, старалась придать лицу строгое, взрослое выражение, чтобы произвести на директора хорошее впечатление, придумывала первую фразу, с какой к нему обращусь. Так ушла в себя, что не заметила мужчину, который шел мне навстречу. Мы чуть с ним не столкнулись.

— Ты кого ищешь, девочка? — спросил он.

— Мне нужен директор, я по направлению из Бокситогорского ФЗО. — Все это я говорила быстро, без остановки, на одном дыхании, преследуя единственную цель — показать этому мужчине, что я попала сюда не случайно, а по делу.

— Подожди, не торопись, — остановил мой поток слов мужчина. — Директор перед тобой. И незачем нам с тобой говорить в коридоре. Проходи. — Он открыл дверь и пропустил меня вперед.

Мы оказались в небольшой приемной. За письменным столом у окна сидела маленькая, укутанная в серую старую кофту пожилая женщина.

— Вот новое пополнение, — директор положил мне руку на плечо.

— Это прекрасно, — сказала женщина и улыбнулась мне.

Улыбка осветила ее лицо, и я вдруг увидела, что она совсем не пожилая, а молодая, и глаза у нее добрые, большие, светящиеся. От этой улыбки, глаз мне сразу стало легко и свободно, я почувствовала себя среди своих.

Девять месяцев я пробыла в Ленинграде. Работали в мастерских и восстанавливали город. Не позволяли себе ни одной свободной минутки. Но не унывали. И очень любили петь. Пели даже в цеху, на улицах, когда расчищали завалы.

В редкие минуты отдыха перед сном собирались в одной из комнат общежития, устраивались на чьей-нибудь кровати. Кто голову мечтательно положит соседке на плечо, кто подопрет щеку ладонью и поет: «Вьется в тесной печурке огонь…» И кажется нам, что поем мы о своих любимых, которых у нас еще нет, о тех незнакомых солдатах, чьи письма мы ждем с нетерпением с фронта. Мы верили всем сердцем, что кончится война, вернутся парни, а с ними придет и наша любовь.

Мастерская шефствовала над глазным отделением близлежащего госпиталя. Были среди раненых и эстонцы. У меня так и замерло сердце, когда вдруг услышала, как они поют эстонские песни. В памяти сразу всплыло детство, папа, мама, сестры. Где-то они сейчас? Война всех раскидала. Встретимся ли?

В последние годы мне совсем не приходилось говорить на родном языке. И странно и непонятно было, почему так взволновала меня эстонская речь. Все чаще я стала заглядывать в палату, где лежали эстонские парни. Они хорошо меня встречали. Не отказывались, когда я их просила петь. Как-то один парень спросил:

— Знаешь, о чем эта песня? Хочешь переведу?

— А я знаю, — весело сказала я.

Мне эту песню еще в детстве пела мама. Пела тихо, почти про себя. О зеленых полях, озерах, о голубом небе и хлебе, и о девушке, которая живет на дальнем хуторе и ждет своего жениха.

Ребята удивились и обрадовались, узнав, что я эстонка. Заговорили чуть не все разом на родном языке. Я молчала, краснея от стыда. Во-первых, не все понимала, а во-вторых, боялась, что мне придется отвечать по-эстонски, а я не смогу, много слов забыла. Совсем мне стыдно стало, когда они дали мне журнал. Оказалось, что и читать уже бегло не могу.

Эстонские парни выписались из госпиталя, вместе с ними ушли и мои тоскливые воспоминания о детстве, переживания о том, что я все больше забываю родной язык. В круговороте жизни мне некогда было вспоминать о себе. Только иногда во сне видела высокие деревья, наш недостроенный дом, деревню Горушку.

Весну 1945 года мы ждали с особым нетерпением. Победа была уже совсем близко. Шли бои за Берлин. Приближение победы, казалось, слышалось и в звонкой капели, и в радостном чириканьи воробьев. Люди, город готовились к победе. Все чаще можно было встретить жильцов, перебирающихся в свои отремонтированные дома. Все меньше оставалось на улицах битого кирпича. И хотя затемнение еще не было отменено, все равно чувствовалось, что скоро наступит конец военным бедам, придет долгожданный мир.

В один из таких ясных, звонких, предпраздничных апрельских дней меня неожиданно вызвали в райком партии.

Перебирала в уме всевозможные причины, но ни на одной не могла остановиться. С невысказанным вопросом, недоумением на лице вошла я в комнату, где сидели двое мужчин. Они встали, дружелюбно пожали мне руку. Потом долго и обстоятельно расспрашивали о работе, моей жизни в Ленинграде, о родных. От смущения я отвечала односложно. И вдруг, как гром средь ясного неба, вопрос:

— Хочешь поехать в Эстонию? Работать?

Я молча смотрела на говорившего, будто ждала объяснений.

— Я представитель ЦК Компартии Эстонии. Новой, социалистической Эстонии нужны крепкие кадры, преданные коммунисты. Работы там непочатый край. Язык еще не забыла? — спросил он.

Я не отвечала. Почему я должна ехать в Эстонию, где у меня никого нет? Снова расставаться с привычным, обжитым? Вспомнила родных, о которых не было никаких известий.

А мужчина спокойно ждал моего решения. Возможно, именно это его спокойствие, какая-то удивительная необъяснимая сила в словах, его подкупающая открытость заставили меня дать согласие. Я просто не могла сказать этому человеку, который разыскал меня, вызвал в райком, что я не хочу ехать в Эстонию из-за того, что у меня здесь в Ленинграде остаются друзья, что я привыкла к этой жизни.

— Согласна, — я старалась говорить как можно тверже, но, наверное, у меня получилось это очень жалобно, потому что меня переспросили:

— Что согласна?

— Поехать работать в Эстонию.

— Тогда до скорой встречи, — мужчина протянул мне руку. — Мы тебя вызовем. Жди.

Как только я появилась в мастерских, меня окружили девчата.

— Ну что? Зачем тебя вызывали в райком?

— Уезжаю в Эстонию, — сказала я.

— В Эстонию? Зачем?

Вопросы сыпались на меня со всех сторон. Самое главное, я не знала, как объяснить мой отъезд. Действительно, почему я туда еду? Да, мои деды когда-то жили на эстонской земле, но я-то родилась и выросла в России.

И как я там буду одна, где все говорят по эстонски, где у людей свой быт, свои привычки, о которых если я и знала в детстве, то за годы войны все позабыла? Даже читать почти разучилась на родном языке.

Так думала я, но отступать было уже поздно. Я дала согласие представителю ЦК Коммунистической партии Эстонии.

Больше всего переживал по поводу моего отъезда технорук.

— Чепуха, никуда ты не поедешь. Я против. Лучшие кадры отдавать! Чепуха! Я пойду в райком, если надо — в горком, и докажу, что тебе надо остаться здесь, — возмущался он.