Эльмина Отсман - Спорю с судьбой

Однажды в городе я встретила большую группу парней. Они говорили по-эстонски. Я невольно прислушалась. Ничего нового я не узнала. Говорили о том, о чем в эти дни говорили все — о войне, о фронте. Одно только слово было для меня новым — эвакуация. Спрашивать, что оно означает, мне было неудобно. Но вскоре я сама узнала, что стоит за этим словом. Как ни старалась обходить вокзальную площадь стороной, видела, что происходит в городе. Не могла спокойно слушать крики женщин, плач детей, спокойно смотреть на толпы людей, ожидающих поездов, уходящих на восток. Луга постепенно пустела, затихала. Шла эвакуация.

В те дни одно событие стремительно сменяло другое. Наша МТС также готовилась к эвакуации. Народное добро не должно было попасть в руки врагу.

И вот 11 июля мастерские наполнились шумом моторов. Они взревели почти все сразу — сорок шесть тракторов: ХТЗ, «Универсалы», «НАТИ» — гусеничные, газогенераторные. И выстроились в длинную колонну. К каждому трактору прицепили телегу. На нее погрузили домашний скарб, горючее, провизию, посадили родных и по команде директора МТС тронулись в путь — на восток.

К началу войны нас в семье оставалось пятеро. Папа, мама, я, Вельтан и Юлечка. Магда, самая старшая из нас, жила в соседней деревне, работала начальником отделения связи. Мы собрались так быстро, что не успели даже сообщить ей об отъезде. Другая сестра, Минда, работала проводницей на поезде, который ходил от Луги до Ленинграда. Ее тоже не было с нами, когда мы покидали город. Уехала в Ленинград.

Наша тракторная колонна тянулась по дорогам, как цыганский табор. Для маскировки мы украсили машины зелеными ветками. Было решено проходить по двадцать километров в день. Это немного. Но если учесть, что мы шли через лес, по болотам, да и сами тракторы были очень тихоходные, эти двадцать километров удлинялись в несколько раз. Мы специально выбирали такой сложный маршрут, чтобы не попасть под воздушный обстрел.

Иногда выезжали на дорогу и тогда смешивались с толпой беженцев, которые так же, как и мы, шли на восток, в тыл. Было больно смотреть на женщин с детьми, слабых стариков, которые тащились с котомками на плечах, кто пешком, кто на лошадях. Опп оставили родной дом, все вещи, нажитые трудом, и были готовы на лишения и муки, только чтобы не жить под гитлеровской пятой. Еще тяжелее было видеть, как над этой беззащитной толпой пикировали фашистские бомбардировщики, сбрасывая свой смертоносный груз. Панические крики, плач людей, мычание коров, лай собак — все смешивалось, оглушало, перекрывало взрывы бомб, гул самолетов.

На станции Оредеж и мы не досчитались двух трактористов. Их убило прямым попаданием бомбы.

Чтобы добраться до Хвойнинской МТС — конечного пункта нашего следования, мы должны были переправиться на пароме через реку Волхов. Невдалеке шли бои, до нас долетали их отзвуки. Пытаясь прорваться к переправе, немцы бомбили и сам город, и реку. Едва мы успели переправиться, как паром взорвался. Назад страшно было оглянуться. Над городом Чудово занималась заря пожаров, и казалось, что мы ощущаем жар, который доносил до пас ветер вместе с черным дымом и пеплом.

Как ехали вместе, так и останавливались на ночлег, устраивались все рядом, одной семьей. Как могли сооружали палатки, разводили костер и в большом котле готовили еду на всех.

Пока добрались до Хвойнинской МТС, наступила осень, время уборки. Нас распределили по колхозам. Трактористов к этому времени уже осталось меньше, чем тракторов. Умеешь руль держать — работай. Так я стала трактористкой, фактически не имея на это права. Хорошо еще, что отец работал на соседнем поле. Чуть что случится — бегу к нему за помощью.

А в октябре нам пришлось покинуть и Хвойнинскую МТС. Немцы подходили к Тихвину. Второй переход был еще тяжелее. Осенние дожди размыли дороги. Вязли не только лошади, но и машины. Горючего не хватало, а то, что доставалось, было плохим. Двигатели то один, то другой глохли. Приходилось, хлюпая по грязи, доходившей чуть ли не до колен, заводить мотор рукояткой.

С наступлением зимних холодов, а они в сорок первом году были ранними и особенно лютыми, дороги стали лучше — подмерзли, но теперь в радиаторах застывала вода. Радовались, если в день проходили пять километров, а чаще стояли на месте. Тракторы не заводились, их засыпало снегом. Один раскопаем, другой уйдет под снег.

Уже не было тех общих сборов у одного костра, как осенью. Каждому работающему выдавали по 400 граммов хлеба. Все, у кого были семьи, делили небольшую краюху со своими близкими. Правда, когда мы шли через деревни, колхозники из своих скромных запасов давали нам хлеб. Часто мне приходилось ездить за ним и в соседние деревни.

Особенно тяжело было возвращаться: запах хлеба буквально преследовал. Он пробивался из мешков, заполняя все мое существо. Я уже ничего не видела перед собой, кроме серых, наполовину замерзших буханок. Они вырастали перед глазами до гигантских размеров, закрывали собой заснеженные поля. Кусок темного хлеба казался самым большим лакомством на свете. Я представляла, как отламываю его от буханки, вгрызаюсь в него зубами и медленно, с наслаждением жую. Но я не могла этого сделать. Знала, что там, в палатках, сидят не менее голодные люди и с нетерпением ждут моего возвращения. Я молча глотала слезы, но не поддавалась соблазну.

Зима 1941 года выдалась не только суровой, но и снежной. Выходили целыми деревнями расчищать дорогу. Огромные сугробы по обочинам запомнились мне надолго. Однажды нам пришлось догонять основную колонну. Нас было трое — отец, еще один парень и я. Тракторов же было шесть. У каждого по одному на буксире. Неровная снежная дорога, как волны, то поднималась, то спускалась. И вдруг на одном из подъемов заглох двигатель у моего трактора. В баке кончилось горючее. Втроем мы пытались найти выход из создавшегося положения — переливали горючее, пытались завести двигатель. Дело подвигалось медленно, окоченевшие пальцы плохо слушались. Не заметили, как подступила темнота. Зимой она приходит рано и поэтому всегда неожиданно. Темно, а мы не знаем, где находимся. Близко ли, далеко деревня? А тут вдобавок ко всему чувствую, что с отцом творится что-то неладное. Он ни на что не жалуется, но видно, как еле передвигает ноги, как тяжело дышит, с каким трудом помогает мне сдвинуть трактор с места.

Мы торопились, хотели успеть до ночи выбраться к какой-нибудь деревне. Но это уж такой закон: чем больше спешишь, тем меньше успеваешь. Замерзший мотор упорно не хотел слушаться. В это время по дороге, навстречу нам, вышла колонна военных машин. Мой застывший трактор загородил проезд, и головная машина остановилась. За ней остальные. Солдаты, выскочив из машин, не долго думая, сбросили трактор с дороги.