Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

— Может, хоть это место уцелеет? — думал он.

Приборы бесстрастно передавали то, что происходило наверху, а он ждал. Наивные мысли мучили его — о тех, кто сейчас собрался решать судьбу мира: «Какое право имеют обрекать они на смерть вот эту березу? Цветы? Разве та кошка, что сейчас мелькнула за забором, знает, что ждет ее этой ночью? Какое право у них есть распоряжаться ее жизнью?»

Но спросить с них за это мог только Бог.

Когда небо на востоке осветилось красным, он понял — началось. И нужно было отойти, потому что вершится нечто чудовищное. Но Роман не мог заставить себя оторваться от экрана.

Багровое зарево горело и час, и два… Сколько еще продержится этот островок, где по-прежнему боязливо трепетали листьями березы?

Вдали, в небе — отчетливые и вместе с тем нереальные, как на компьютерной «войне» поплыли три черных машины. Они шли — низко над землей — чудовищные в своем смертоносном могуществе.

И тогда Роман увидел женщину, бегущую по улице. Он не знал возраста ее, он не думал, будет ли тратить машина боевой заряд, чтобы уничтожить эту одинокую фигуру.

Он понимал, только насколько она беззащитна. Он вскочил, и побежал к аварийному лифту. Спустя несколько минут, он уже был на поверхности. Воздух был горяч и тих, краски — фантастически яркие, и машины — как из кошмарного сна..

— Сюда! — крикнул он женщине.

Она была уже совсем близко. И — синяя вспышка, в которой исчез мир…

Арсений Михайлович дремал в кресле, и у его ног дремала собака. Время от времени собака поднимала голову и смотрела на хозяина, точно говоря: «Может, хватит время вести? Пойдем куда-нибудь?» Собака была молодая, овчарка — веселая хулиганка. Но уже год ей исполнился, и разума хватало осознать: хозяин спит — мешать нельзя.

— Последняя моя собака, — говорил Арсений Михайлович.

Он помнил библейское — сроку человеку семьдесят лет, а что свыше, то от крепости — и на крепость свою не очень надеялся. Судьбы животных казались ему сродни судьбам невольников в «Хижине дяди Тома». Уйдет хозяин, и как сложится судьба осиротевшего существа?

Он привык быть хозяином своего тела, а теперь, по утрам, немалых усилий стоило преодолеть боль. Не хотела подниматься левая рука — плечо ныло, как больной зуб. Уже и умостишь ее на подушке, руку эту треклятую, а плечо все ноет, не унимается.

И на ноги вставать было мучительно. Он наклонялся, поочередно тер суставы, осторожно, пробуя, поворачивал ступни туда-сюда, потом нетвердо вставал.

Прежде тело дарило ему — радость. С тех пор, как шестилетним мальчиком, согласно воле отца, он выбежал на арену цирка в веселом танце. А мимо, по кругу, обдавая его тяжелым вихрем полета, неслись лошади.

И десятилетия с тех пор — тело было инструментом, который, в конце концов, подчинялся его воле. Долгие репетиции, рубахи, которые потом можно было выкручивать, как после стирки — не в счет. Больше пота, но естественнее, изящнее движения.

Он давно уже стал лучшим из лучших наездников, и любование было смотреть на него, даже просто — когда он сидел на коне.

Такая легкость, даже небрежность была в том, как он держит поводья… Но столько силы чувствовалось — и в повороте головы, и в развороте плеч.

— Он на любом коне — всё может, — говорили знающие его.

А в жизни он был молчалив. Больше слушал, чем говорил, но глаза были ласковые, и очень редко он осуждал кого-то. Хватало души — понять. И по возможности — помочь, облегчить. Продумывал он и чтобы партнеры его как можно меньше испытывали страха. Попробуй, не дрогнуть, когда стоишь у щита, а всадник — с лошади — метает в тебя ножи.

Здесь не только мастерство обнадеживало, но и вся суть его — не позволяющая причинить боль другому.

В быту он был нетребователен, довольствовался малым, но в кутерьме цирковых переездов оказывался неоценим. Вскипятить чай на вокзале, достать припрятанное теплое одеяло и укрыть им ребят, взять на себя самое тяжелое, утомительное, работать без сна…

В него влюблялись не потому, что он стремился понравиться. Но из-за спокойной его простоты, умения в совершенстве делать то, что только в древности умели мужчины, готовности помочь и бесконечной доброты, с которой он подходил к людям.

Выйдя на пенсию, он не захотел оставаться в шумной столице.

— Довольно. Тишины хочется.

И купил домик в деревне. Тогда-то и распался его брак. Жене хватило месяца, чтобы насладиться тишиной, соскучиться, и уехать в город. Там, в их опустевшей квартире, все было так удобно, отлажено, так красиво… До последней безделушки, шелкового покрывала, телефона, который она брала с собой в ванную.

Станция метро в двух шагах, мини-рынок под окнами. Долгие разговоры с приятельницами. А если ночью прихватит сердце — подойдешь к окну, и увидишь, что в соседних домах — то там, то тут горит свет. И не страшно. Нет этой деревенской абсолютной тишины и темноты… Разве что собака залает, или кто-то выйдет на крыльцо покурить.

Но Арсений Михайлович нашел себе занятие, и не скучал в тишине. Работал по коже, делал упряжь для лошадей, сидя у окна, вдыхая запах сирени, или глядя на белоснежное сверкающее полотно снега — в городе не бывает такой первозданной белизны.

… Это было в середине апреля, в Великую субботу. Еще во дворе кое-где лежал снег маленькими грязными островками, но почки на деревьях уже удлинились, заострились, засветились зеленым.

Арсений Михайлович впервые после долгой зимы отворил окно, дал свежему воздуху войти в дом. Смахнул накопившийся за зиму между рам мусор. За работу он сел уже к вечеру, мечтая просидеть и ночь, послушать доносящийся издали звон колоколов, Пасхальную заутреню…

Но ближе к трем часам задремал. И только собака почувствовала — что-то происходит. Тишина сделалась совсем невесомой, прозрачной, и в то же время полной ожидания — сродни той, когда в «Щелкунчике» только-только пробили часы, и вот-вот…

Нежные переливы неземной голубизны в небесах — были в тот момент незаметны овчарке — настороженно прислушивающейся, но не слышащей, а чувствующей, что меняется мир вокруг нее.

Снег вокруг был синим.

Ира поднялась, стряхнула его с одежды — на ней отчего-то были теплые штаны и куртка и медленно пошла. Она шла окраиной заснеженного поля, мимо темного леса. Где она находилась — она не ведала, но не боялась совершенно.