Клара Фехер - Желтая лихорадка

— Аги, девочка моя, о чем ты говоришь? Неужели ты так дешево себя ценишь? — Мне хотелось закричать на нее: «Ты шутишь! Я не разрешаю тебе так выходить замуж! Вы это всерьез или только из озорства затеяли эту тройную свадьбу? Девочки, люблю вас. И хочу вам добра. Аги, я и тогда любил тебя, когда злился из-за того, что ты бросила учебу, а ты пожимала плечами, нагло усмехалась, говорила: «Какой смысл пять лет корпеть над учебниками в институте, многого ты добился со своим дипломом и своим прилежанием?»

Несколько приглашений я раздал у себя в конторе. Всеобщий восторг.

— Вот это да! — говорили мне. — В наше-то время, когда родителей вообще не приглашают на свадьбу и только после рождения четвертого ребенка или пятнадцати абортов начинают подумывать: а не пора ли нам расписаться? Да, молодежь нынче такая неблагодарная, распущенная. А хорватовские девочки видите какие! Вот как надо воспитывать детей. А кто зятья? Ты счастливчик, Геза.

Нет, моя квартира не станет притоном. Не будут ахать и охать ни дворничиха, ни домовый комитет. Здесь будет благопристойное семейное гнездышко: три мои дочери и три зятя — счастливые влюбленные супруги (или сумасшедшие садисты?), ученые, работяги, труженики (или мошенники и воры?).

Детей я никогда не наказывал. Только однажды дал Кати пощечину. Ей тогда было шестнадцать. Она чего-то требовала. Она всегда требовала чего-нибудь: абонемент в театр, проигрыватель, мопед. «Кати, ты пойми, сейчас мы не можем, нет денег. Не будь такой ненасытной. В твоей жизни и так много всего хорошего и красивого». — «Много, конечно, — подтвердила она и скривила рот. — Хорошенькая жизнь, ничего не скажешь, на свою квартиру и надеяться нечего. А чтобы телефон поставили, и то восемнадцать лет ждать нужно».

Теперь у Кати на пальчике обручальное кольцо. На коленях огромный букет гербер. Рядом длиннющий, в два метра, рыжий парень. Она и не смотрит на меня.

Клянусь, то, что я сделал, не было злой шуткой. Это была последняя надежда, попытка ухватиться за соломинку. В банкетный зал «Золотого барашка» битком набилась родня. Кто откуда, сам черт не разберет. На столе — огромные блюда, на них — жареная баранина, цыплята. Хлопают пробки, громкий смех — говорят сразу человек десять. Усатый старенький почтмейстер, который сидит рядом со мной, в четвертый раз принимается рассказывать, как он купил жене с рук дубленку, но когда отнес ее к скорняку… Интересно, кто мой новый родственник: этот почтмейстер или скорняк? Или дубленка? Кто-то пьяный лезет обниматься и сообщает, что у них во вновь открытом магазине можно по дешевке купить стиральную машину. Пока идет распродажа. Но если мне случайно нужен холодильник или газонокосилка, он и это может устроить, сделав скидку в тридцать процентов, как якобы на стиральную машину — для тебя, папочка!..

Я ищу глазами моих девчушек, пусть они посмотрят на меня. А Илонка все угощает, все ухаживает за гостями, ни минуты не сидит на месте. Толстуха напротив вдруг говорит мне: четыре года — это немалый срок, но хоть это время детки будут счастливы, хотя бы на эти четыре года у них будет крыша над головой. А там — мало ли что может случиться… А что может случиться? Девочки выиграют в лотерею? Или, работая днем и ночью, всем скопом, вместе с шуринами и друзьями, они слепят какую-нибудь глиняную хибару? Вообще-то за четыре года там, где человека подстерегает столько опасностей, может всякое произойти — несчастный случай, холера, крокодилы, наводнение, тропический тайфун…

Неправда, говорю я себе, мои девочки ни о чем таком не думают, но я сейчас устрою им проверку. Наверное, и я был в легком подпитии, я вообще-то не привык выпивать, да и жарко было. Словом, я все ждал, что дочки сами скажут: папа, не надо, мол, ехать, рисковать жизнью, мол, как-нибудь перебьемся, вы сами тоже так начинали. Или зятья подойдут: папа (или дядя Геза), не подумайте, что мы на вашу квартиру позарились, упаси боже, мы просто любим ваших дочерей. Словом, чего-то в этом роде я ожидал, чего — и сам не знаю. Постучал я ножом по бокалу с вином.

— Давайте, давайте, тестюшка дорогой! — завопил один из гостей, сияя перемазанными жиром щеками. — Мы внимательно вас слушаем.

Стало тихо. Я поднялся с бокалом в руке.

— Дочери мои, сынки, с поездкой получилась небольшая закавыка, — сказал я. — Сегодня утром позвонили из поликлиники. Из терапии. Какие-то у меня в сердце изменения обнаружились, и потому мне нельзя делать прививку против желтой лихорадки. Словом, не выпускают нас с женой в жаркие страны…

Молчание. Бокалы замерли в воздухе. Гости перестали жевать. Удивленно уставились на меня. А я стоял и ждал. Ждал, когда кто-нибудь спросит, просто подаст голос: «Папа, ты болен? Что у тебя с сердцем?»

Ждал, может, хоть одна из дочерей расплачется: «Что же теперь будет с нами?!» Или кто-то из сватов предложит: «Ладно, так и быть, возьму молодых к себе».

Но стояла тишина. Мертвая. Долгая. И в конце вдруг громовой хохот. Смеялся новый родственничек — краснорожий, с жирными блестящими щеками.

— Батенька мой, подумаешь — закавыка, ну сходишь к другому доктору, а я уж с ним, болваном, предварительно поработаю.

Теперь все загалдели хором: пустяки, этого можно не бояться… У меня шурин (приятель, друг, однополчанин, земляк) в министерстве (в отделе прививок, на выдаче справок), да я скажу (позвоню, распоряжусь)…

Илонка разревелась, когда Балаж приволок к ней на кухню какого-то волосатого, вонючего, наполовину освежеванного зверя. Балаж замечательный инженер-гидростроитель, он шесть лет проработал здесь, и уж если кому и нравилась здешняя жизнь, так это ему. Он охотился, рыбачил, плавал, лазил по деревьям, знал все съедобные растения, фрукты, коренья, грибы. Он приносил домой устриц и улиток и щедро одаривал своей добычей всех. На монтажной площадке было электричество и был холодильник, старый шведский аппарат, оставленный здесь нашими предшественниками. Но в холодильнике мы держали в основном кипяченую воду и холодный чай. Мясо можно было покупать только в городе, а в город мы ездили редко. В городе на рынке можно было купить муку, фасоль, крупы ( «Какие чу́дные вещи можете вы там попробовать, — писал нам один знакомый из Будапешта, — манго, бананы, сизаль!» ). Над этим письмом мы долго смеялись, потому что сизаль — это несъедобное растение, что-то вроде агавы, и из него получают волокно — на канаты, веревки. А впрочем, мы смеялись не только над «сизалем»: за четыре года мы так и не узнали, каковы на вкус местные лакомства и как их называют. За четыре года мы так и не привыкли к здешним странным приправам. В городе, правда, был и магазин западного стиля, туда доставляли самолетом из Европы за много тысяч километров импортные продукты — американские консервы с соблазнительными этикетками, датское масло, из Южной Америки привозили мясные консервы в высоких банках. Все это стоило баснословных денег. А нам нужно было экономить, мы не могли транжирить наши денежки на супертовары, мы не могли есть ветчину, мы не покупали даже яичный порошок и сгущенное молоко. Мы ели супы, какую-то странную зелень и эрзац-мясо, приготовленное из фаршированных овощей. Господи, с каким трудом мы заполучили мясорубку из дому: четырежды писали девочкам, просили их, чтобы отправили посылкой; потом, когда мясорубка, пропутешествовав несколько месяцев, наконец прибыла, я должен был ехать за ней во Фрипорт, а это триста миль на вытряхивающем душу вездеходе и куча денег на уплату пошлины. Тщетно доказывал я чиновнику из таможни, предъявив и официальную бумагу, что, согласно межправительственному соглашению, я имею право беспошлинно ввезти свое кухонное оборудование, а он, ухмыляясь, говорил мне, что либо я уплачу пошлину, либо он отправит мясорубку обратно, тем более что мясорубку можно купить в местном магазине. Я уплатил пошлину. Козье молоко и какой-то подозрительного вида сыр можно было купить и здесь, на монтажной площадке, в соседней туземной деревушке. Илонка кипятила молоко, запекала сыр и вела беспрестанную борьбу с грязью, насекомыми, микробами. И вдруг заявляется этот Балаж и, улыбаясь во весь рот, спрашивает, куда свалить его волосатый, вонючий, весь в крови охотничий трофей.